Почётная грамота

СССР рухнул. Вместе с ним стали терять свое значение и функции некоторые его структуры. Союз художников Грузии не стал исключением. Ушли в прошлое всевозможные льготы и подарки, дешевые путевки и бесплатные выставки, ежегодные приобретения и заказы комбината, не говоря уже о мастерских. Художники были недовольны и решили создать альтернативную организацию, которая позаботилась-бы о них в трудное для страны (имеется в виду Грузия) время. Они собрались и дружно создали "Ассоциацию Грузинских профессиональных и самодеятельных художников". Мне тоже предлагали вступить в нее, но будучи однолюбом, я продолжал и сейчас продолжаю считать себя членом Союза художников СССР и ни в какую другую подобную организацию вступать больше не собираюсь(будь то Союз художников Грузии, ЮНЕСКО или что-то в этом роде), хотя, не желая обидеть своих коллег, я обещал всячески помогать новоиспеченной организации, но официально вступать в нее не стал. Ассоциация избрала своим президентом художника Како, но Како и Ассоциация не сошлись характером и вскоре тихо разошлись. Новым президентом был избран мой друг Нодар Руруа, о нем я и хочу рассказать. Уже на первом всеобщем собрании Ассоциации, когда объявили об избрании президента (Нодар знал, как и все остальные, об этом заранее), кандидату от эмоций стало плохо, у него поднялось давление и его унесли домой. Через полтора часа, он, как видно, приняв лекарство и придя в себя, вернулся на заседание. Посмотрев в зал, где проходило собрание, я увидел очень мало профессиональных художников, а те, что присутствовали, все сидели в президиуме. Нодар пообещал позаботиться о бедных художниках, ибо в основном из таких и состояла Ассоциация и все довольные разошлись по домам.
Нужно сказать, что Н. Руруа был заведующим небольшого художественного салона, который всегда был переполнен как работами так и служащими салона, которым Нодар в силу своей доброты платил зарплату, хотя никакой пользы от этих сослуживцев не имел, не считая единственной продавщицы Наны, красивые глаза которой, были единственной привлекательностью салона и куда я заходил, отнюдь не смотреть на картины там выставленные, а скорее на ее глаза. Со временем дела салона стали идти хуже, Нодар больше не мог держать такой большой штат сотрудников и постепенно их отпустил, оставив себе только Нану с ее глазами. Должен сказать, что в переполненном картинами салоне, в основном, за редким исключением были слабые работы, да и цены там были низкими. Туда приносили работы, которые не удавалось продать в других престижных галереях. Это был, как-бы, салон уцененных картин.
Иногда Нодару удавалось уговорить какого-нибудь предпринемателя, сделав ему бесплатно стенд (Нодар неплохой оформитель и график), выделить немного своей продукции (не пользующуюся спросом) или товара и раздать его бедным художникам. Но где что-то раздается, там обязательно появляются и недовольные. Кое-кто начал роптать и Нодар решил устроить большую выставку своих членов в Центральном выставочном зале. Выставка-продажа проходила в июле месяца, когда в городе мало имущих людей (они отдыхают) и поэтому ничего не удалось продать, но представляя по телевизору участников выставки, Нодар каждому давал звание Заслуженного художника Грузии. Так много заслуженных у нас никогда не было. Будучи человеком добрым, он мне как-то предлагал даже звание генерала казачьих войск и даже показал свое удостоверение, где он одетый в генеральскую форму уже носил это звание за подписью и печатью какого-то атамана. Но как видно, Ассоциация уже не удовлетворяла художников и узнав из прессы, что Союз художников Грузии собираются аннулировать, Нодар решил основать альтернативный Союз художников и ремесленников Грузии "Творец" и при благоприятном стечении обстоятельств получить у государства имущество бывшего союза. (Но нетрудно догадаться, что ничего так просто у правительства не получишь.) Нодар принимал в свой союз всех, кто только пожелает вступить в него. Узнав, что в дореволюционной Петербургской Академии художеств учились и с детского возраста, он начал принимать в свой союз и детей. Многие, которые не могли поступить в старый, еще официальный союз, где требовалось иметь выставки, диплом об окончании художественного вуза или хотя-бы училища и пару рекомендаций от членов союза, шли к Нодару, который не требовал ничего и иногда даже не брал за членский билет, если речь шла о знакомом или друге знакомого. Время от времени он устраивал какие-то мероприятия, типа выставок детского рисунка, где дети участники выставки были членами его союза. На выставки он приглашал также и взрослых членов и там раздавал почетные грамоты "За вклад в искусство Грузии". Грамоты давали как детям так и взрослым художникам. На одном из таких мероприятий мне довелось присутствовать. Раздав детям эти грамоты, наступил черед и взрослых. Я среди взрослых художников увидел многих, которых знал как сaдовых художников, (поскольку выставляли свои работы на продажу в садах и парках), многим из которых ни разу не удавалось участвовать на выставках профессионалов, и которые не были никогда членами официальных художественных объединений. Рядом со мной стоял мой знакомый художник Хвтисо, которого я знал по улице, где он, среди себе подобных художников, продавал прохожим свои работы. Я не видал его работ ни на одной выставке, и он, конечно, не был членом Союза художников СССР, хотя и был моего возраста и неплохо работал. И вот настал момент, когда Нодар Руруа торжественно объявил, среди прочих художников, которым вручали грамоты, имя Хвтисо и вручил ему Почетную грамоту за собственной подписью и печатью и пожал руку под аплодисменты присутствующих. Я посмотрел на награжденного художника, глаза которого прослезились от счастья. Может быть, это была первая грамота в его жизни, может его впервые признали и оценили как художника. Дорогой Нодар, я знаю, что все что ты делаешь, это блеф, но увидя слезы радости в глазах этого бедного художника, я одобряю такой блеф, ибо он подарил мгновенье счастья тому, кто так в нем нуждается. Ведь иллюзии, это единственное сокровище бедняков.

Эксперт

- Джованни, у меня к тебе важное дело, ты должен мне помочь, - сказал мой друг Саша, которого я случайно встретил на улице, - я переезжаю в Штаты.
- Ты хочешь, чтобы я тебе выдал визу? - шучу я.
- Я заскочу к тебе и все объясню.
- Привет. Жду.
Через пару дней Саша заходит ко мне и в газете у него что-то обернуто. Он разворачивает газету и я вижу маленькую картину, исполненную на тонкой доске, на вид Голландия 17 век. Сказать, что она меня поразила, не могу. Сюжет был насколько помню религиозный, исполнена в музейных коричневых тонах. По опыту знаю, что когда композиция крепкая, движения и позы продуманы, образы интересные, а исполнение оставляет желать лучшего, такие работы у меня вызывают сомнения. Но я не эксперт и в атрибутике не очень компетентен, поэтому свои заключения делаю осторожно и не очень уверенно, всегда оставляю за собой право ошибаться.
- Что ты думаешь об этой картине? - спрашивает Саша, нетерпящий услышать мое мнение "специалиста".
- Напоминает 17 век, но не уверен,- отвечаю я.
- Это точно 17век, эту картину я помню с самого детства, она была еще при моей бабушке, - говорит Саша, недовольный моим тоном, сомневающегося в очевидном.
Я знаю, что когда кто-нибудь спрашивает твоего мнения, он соглашается с тобой лишь в том случае,когда твое мнение совпадает с его. Поэтому, считаю, что спорить лишнее, так как никому ничего не докажешь.
- Хорошо, - говорю я, - но твоей бабушки в 17 веке еще не было. Чем могу быть тебе полезен?
- Я хотел бы эту картину вывезти в Штаты, там я ее продам и на первое время мне хватит. Но говорят, что такие картины не дают вывезти. Можно вывезти только работы теперешних художников и то, надо иметь какие-то справки из Министерства культуры. Мне стало понятно, Саша не интересовался моим мнением относительно картины, его волновало только, как ее вывезти и ему нужен был больше совет контрабандиста, чем эксперта. Так-бы с самого начала и сказал, а он "что ты думаешь об этой картине", скажи прямо "как ее вывезти" и нечего мне голову морочить своей бабушкой. И хотя мое самолюбие "эксперта" было поставлено под сомнеие и уязвлено, зато от меня ждали другой компетенции, которой, честно говоря, я похвастать не мог. Правда, мне приходилось вывозить свои работы за границу, но это я делал официально и без всяких проблем, в этом у меня опыт был. Вот если бы это была моя картина, тогда совсем другое дело.
- Дорогой Саша, - начал я, - вот если бы эта была моей работой тогда..
- Скажим, что это твоя работа, - перебивает меня Саша. Ничего глупее сказать было нельзя, но в каждой глупости можно найти какое-нибудь рациональное зерно. И меня осенила одна идея.
- Придумал, - воскликнул я и в голове у меня был уже зрелый план, - Ты сможешь вывезти ее как мою работу.
Теперь уже Саша удивился моим словам, хотя недавно сам высказал эту мысль. Короче, я взял кусок рисовальной бумаги, сверху быстро написал темперой один из своих сюжетов на тему Старого Тбилиси. Как только работа высохла, натянул ее на "голландскую живопись"и сзади прикрепил тонкий картон, на котором надписал данные, размер, технику и т.д. моей работы и плюс поставил дарственную надпись "Дорогому Саше от автора ". Покрыв работу лаком, я вручил ее Саше.
- Сейчас осталось только пойти в министерство и взять справку, - сказал я, - если хочешь, пойдем вместе.
Справку дали, Саша уехал и некоторое время я ничего от него не имел. По прошествии нескольких месяцев, когда я уже не вспоминал эту историю, вдруг телефонный звонок. Это был Саша из Америки. На мой вопрос "как дела", он сказал ,что все отлично и добавил:
- Джованни, я ее продал.
- Хорошо продал? Музею, какому-нибудь коллекционеру? -спрашиваю я.
- Ничего, - отвечает он, - один коллекционер купил, ему очень понравилась работа. Джованни, он может устроить тебе персональную выставку.
- Но он же не видел моих работ, - говорю я.
- Как не видел, если купил твою работу, - возражает Саша.
- Подожди, он купил мою оберточную работу? Я думал, что ты говоришь о голландской картине.
- Джованни, ты был прав. Напрасно я ее вез. Она оказалась копией, исполненной в начале века. Столько волновался и нервничал и все зря. Может и ее мне удастся продать. Кто знает? Посмотрим. Ну как, приедешь?
- Кто знает? Посмотрим, - ответил я, зная наперед, что никогда не поеду и ничего там не сделаю.

Дрова

Той зимой, в начале девяностых, было очень холодно. Газ не поступал, с горючим были перебои, свет был по графику, который не соблюдался. В домах был такой холод, что люди спали в джемперах и по квартире ходили в пальто и теплых сапогах. Чтобы хоть немного согреться в печках сжигали все, что не нужно и что может гореть. И к сожалению, автор этих строк не был исключением. Мне приходилось работать с замерзшими руками, масло в маслёнке сгущалось, краски не сохли. В такой момент единственное, чего ждешь, так это приближение весны, но до весны тогда было еще далеко. И вот в один из тех дней меня навестил мой друг и коллега, с которым мы тогда работали в художественном училище, Авто Попиашвили (прошу не обращать внимание на его фамилию, так как на грузинском языке, она звучит вполне прилично). Авто в то время преподавал в художественном училище, но надо сказать, что он время от времени менял училище на академию, а затем академию на училище, в зависимости от своего настроения и каких-нибудь незначительных, на мой взгляд, причин. У этого человека есть одна хорошая черта, он всегда предлагает свою помощь, независимо от того, может реально помочь или нет, но во всяком случае старается. Зайдя ко мне и увидя меня работающим в таком адском (по тбилисским понятиям )холоде и заметив, что печка возле меня потушена, Авто спросил заботливо и с интонацией человека готового помочь ближнему: - Джованни, тебе нужны дрова? Пойдем ко мне, я тебе дам сколько хочешь дров. Ты согреешься.
Я с радостью согласился, так как дрова стоили дорого и их трудно было достать. Это был дефицит. Мы пришли домой к Авто, он взял большой рюкзак альпиниста и мы пошли за дровами. Вначале я думал, что дрова у него лежат во дворе или сарае и их у него так много, что он готов поделиться ими с ближним. Авто, будучи добрым христианином, в каждой своей работе рисует церковь (может не всегда к месту, но как видно, без этого уже не может в силу привычки) и поэтому ждать от него добрых поступков вполне реально. Но мы не остановились у него во дворе и пошли по направлению к зоопарку, рядом с которым он жил. Его двор от зоопарка отделяла металлическая сетка, в которой была проделана дырка, через которую Авто неофициально проникал в зоопарк, где рядом с этой дырой, тоже неофициально, устроил себе небольшой участок, площадью в десять метров (квадратных разумеется), где выращивал всякую кухонную зелень. Он подвел меня к своему "огороду", открыл "теплицу" (часть участка перекрытую полиэтиленом), выкопал откуда-то редиску, почистил ее от земли и дал мне подкрепиться перед мероприятием по сбору дров, сказав, что редиска прямо из земли и ее можно есть не помыв, так как она экологически чистая. "Подкрепившись" редисками, мы пошли собирать дрова на территории зоопарка. Нам удалось наполнить сухими ветками весь рюкзак и еще целую связку, которая уже не вмещалась в разбухший и отяжелевший рюкзак. Мы уже собирались возвращаться домой, как нас заметили работники зоопарка и что-то нам крикнули.
- Джованни, бежим, это сторожа, они сейчас нас поймают, - воскликнул Авто и принялся бежать с рюкзаком на спине.
Я со связкой веток бежал за ним, а сторожа за нами. В конце концов, они нас поймали и устроили нам допрос, угрожая отвести в администрацию и даже вызвать полицию. Тогда, чувствуя опасность, Авто стал оправдываться:
- Мы художники, мы педагоги училища. Нам трудно работать в холоде и нам нужны дрова. Сторожа не очень стали прислушиваться к его "весомым аргументам" и настаивали на своем. Тогда в полемику включился я:

- Вы понимаете, это же Авто, его в городе все знают, он профессор академии , лауреат фестивалей искусств, в конце концов он зять композитора Мирианашвили.
- А это Джованни, он говорит на десяти языках, - вновь включился профессор, - Его работы сам Шеварднадзе дарит другим президентам. Его работу он подарил английской королеве.
Но и эти аргументы не принесли никакого эффекта.
- Как вы не понимаете, это же маэстро Джованни Вепхвадзе и ему холодно, - воскликнул в отчаянии Авто.
- Вепхвадзе, ты говоришь, - вдруг внимательно посмотрел на меня главный сторож. - Вы какие Вепхвадзе, из Харагаули? (провинция в Западной Грузии).
- Да,- ответил я, - а точнее, из Легвани (деревня в горной Имеретии, рядом с Харагаули, откуда два века тому назад пришли в Тбилиси мои предки). Услышав это, сторож улыбнулся доброй улыбкой, вернул Авто его рюкзак с дровами, который во время беседы держал у себя, и сказал двум своим подчиненным.
- Это наш человек, он из Харагаули, - и тут же приказал своим подчиненным, - а ну ребята, давайте побыстрей, соберите ветки для этого уважаемого человека, он из наших мест, и для его друга. И проследите, чтобы их никто не тронул.
Мы взяли наши дрова, поблагодарили сторожей и пошли домой. По дороге я спросил Авто, что нам могло угрожать, если-бы они нас не отпустили.
- В общем, ничего особенного, - ответил Авто, - они забрали-бы наши дрова и сами отапливали свои дома. Мы забрали дрова, которые обычно они брали себе.
Я подумал, наверно, для сторожей было странным, как такие почетные люди, какими мы представились, которые имеют такие связи и которых знает весь город, ходят и собирают сухие ветки, чтобы отапливать свои дома. Но потом призадумавшись, сам себе сказал. Ничего странного, время такое. Зато будет что рассказать и нам и сторожам.

Несостоявшийся шедевр


- Шедевр не делают, шедевр получается, - сказал мне однажды папа.
Сегодня, по прошествии стольких лет с тех пор, как я услышал эту фразу, могу сделать свое резюме и сказать, что если шедевр получается по-случайности, то в этой случайности должна быть какая-то закономерность, а именно: художник должен быть талантливым, обладать мастерством, быть в хорошем душевном и физическом состоянии, иметь четкое представление о том, что он собирается делать, объективные условия должны быть благоприятными и к тому же судьбе должно быть это угодно. Вот это последнее или его отсутствие и создает чаще всего проблемы. Несмотря на то что я бывал доволен некоторыми своими работами, пока ни одну из них не считал шедевром. Но был ли у меня в жизни шанс написать именно шедевр. Конечно был, как и у каждого художника, но какой-нибудь из преведенных ввыше компонентов отсутствовал. Мы часто спорим, что важнее профессионализм или вдохновение. Оба.
Если хотим создать что-то приличное. Но даже наличие их обоих не гарантирует создание шедевра. Хотя я не создал ни одного шедевра, но несколько раз был очень близок от этого, как мне казалось. Но ни разу мне не удавалось добиться его. Бывало, что начало и замысел давал четкую гарантию на его создание, но ход работы уходил в другую сторону и наступало разочарование. Или остановив работу и приступив к ней на следующий сеанс, состояние было уже не таким и начинал портить.
Кстати ни одна работа, которая имела шанс стать шедевром, не была дописана. Все работы, которые мне удалось завершить с самого начала, не давали никаких предпосылок, что я напишу шедевр. Это были в основном дежурные работы, которые я спокойно завершал и в ходе которых не испытывал особого вдохновения. Те же работы которые я начинал с огромным вдохновением и которые имели реальный шанс стать шедеврами, не став таковыми, были уничтожены (записаны) как неудавшиеся и принесшие мне разочарование. А сейчас я хотел бы в двух словах рассказать об одной работе, которая наиболее близка была стать шедевром (конечно по моему мнению, с которым можно и не соглашаться.
Как-то в конце семидесятых, когда я чувствовал себя в хорошей форме, и все вокруг способствовало плодотворной работе, я решил написать портрет бабушки. Должен сказать, что бабушка позировала идеально, и надо было быть не знаю кем ,чтобы не суметь ее написать. Я до этого уже писал ее несколько раз и для меня не представляло сложности передать ее сходство и образ. В тот день работа шла особенно удачно. Кисть сама ходила, цвета сами подбирались. Я сам недоумевал ,как все здорово получалось. Портрет получался очень живописным, что в общем не было характерным для моей манеры письма. Колорит необычный, довольно интересный. Но что особенно меня поражало, так это характер, который передовался с необычайной силой.
У меня даже создалось впечатление и я испытывал такое ощущение, что кто-то невидимый водит моей кистью и делает по своему этот портрет. Ничего общего с моей живописью не было. Но то, что получалось меня самого очаровывало. Я видел, как под моей кистью рождался шедевр. И когда оставалась самая малость, чтобы его завершить, хотя можно было оставить и в таком состоянии (он уже смотрелся как один из лучших портретов, что я когда-либо писал), я остановился, боясь испортить, хотя знал, что не испорчу, так как уже не собирался вносить каких-либо поправок, способных нарушить эту цветовую гармонию и мало-мальски повлиять на рисунок и характер портрета. Итак, я оставил работу и счастливый пошел по своим делам, далеким от живописи, в надежде на следующий день спокойно поставить точку на своей лучшей работе. А слово шедевр с французского переводится именно так: "Главная из работ". Прийдя вечером домой, я был потрясен, увидя, как мой папа сидит перед моим портретом и кистью "исправляет" его. Он, как видно, уже достаточно поработал над ним, потому что я его уже не узнавал. Все стало другим. Эта уже была не та работа, которой еще днем я сам восхищался и не верил, что смог написать такое. Папа обычно не имел обыкновения писать на моих работах и даже вносить коррективы своей рукой. Он обычно ограничивался устными замечаниями, а тут он практически переписал мне весь портрет. Я в недоумении спросил его, почему он это сделал. Папа ответил мне: -Он не эстетический.
Мне конечно было очень обидно, что так вышло с моей работой, хотя я и его понимал. Для него это был не какой-нибудь портрет старой женщины, а в первую очередь портрет матери и на него он смотрел не глазами художника, а сына. Вообще, отцу нравилась красивая живопись, может немного театральная, опасно граничащая со слащавой, которую он сам порицал. Папа мне советовал не писать портреты некрасивых девушек. Он это так обяснял, что если написать точно и очень похожими могут обидется, а если приукрашивать, то это против принципов реалистической живописи.
Но в данном случае речь шла о его маме. Я, как вы, наверно, догадались, не продолжил писать тот портрет. Я испытывал разочарование и стер его, чтобы он мне не напоминал о моем несостоявшемся шедевре. Больше у меня такого шанса не было. Я много чего написал с тех пор, были и удачи и неудачи, но шедевром больше не пахло. Можно сказать, что конфликт между реальным и прекрасным, кончился поражением обоих. Ибо прекрасное не может быть действительно прекрасным, если оно не реально. Хотя реальное не всегда прекрасно. Я не хочу сказать, что надо писать только прекрасные и красивые сюжеты. Я хочу только сказать, что если речь идет о станковой живописи (именно о ней я и говорю), то художник должен помнить, что последнее и главное пристанище любой станковой картины должна быть стена. Я всегда был против так называемых запасников, стeллажей, складов, хранилищ. Не хотел и не хочу принимать никаких аргументов в пользу перечисленных мест. Картина должна висеть на стене и если ей не досталось места на какой-нибудь стене и не нашлось кого-нибудь (есть люди с разными вкусами и мышлением) кто-бы захотел ее повесить у себя (пусть это звучит примитивно), то такая картина не имеет право на существование и не должна была быть написанной. Мне часто наряду с замечательными картинами приходится видетьи омерзительные работы. Не знаю, какую душу должны были иметь те авторы, что способны были написать или нарисовать такое. Ведь работы художника это отражение его души и мышления. И если кто-то может скрывать свое истинное нутро молчанием, то художник, когда пишет свои работы, он показывает то, что в нем сидит и что люди многих других профессий легко могут скрыть.
Не надо забывать что наше искусство ИЗОБРАЗИТЕЛЬНОЕ.

Невостребованный портрет


Я часто спрашивал себя, для кого мы пишем портреты. Заметьте, я не говорю для чего, это всем известно. Я говорю, для кого. Для того, кого пишем? Или для его близких? Или, может быть, для самого себя? На этот вопрос я до сих пор не сумел ответить. Возможно мы пишем портреты просто так, потому что не можем иначе, для самого портрета, как никак жанр. Сколько у нас, я имею в виду свой дом, собралось портретов, как оконченных так и незавершенных, как удачных так и не очень, для многих из которых не можем найти места на стене, а работе нужна стена, иначе для чего она писалась. Так, чтобы быть прислоненной к стене, с кучей других работ, которых постигла та же учесть. Мне могут возразить, мол художник не должен быть коллекционером собственных работ, постарайтесь продать или на худой конец подарите кому-нибудь, кто будет вам за это благодарен и найдет место, где повесить вашу работу. Все это так, но когда речь идет о постороннем портрете, человека, которого вы не знаете, вряд-ли захотите его портрет у себя повесить. Многие не хотят вешать даже портреты своих близких. Ну конечно, если речь идет о работе, пусть это даже будет портрет, кисти знаменитого художника, тогда другое дело. Но в данном случае речь пойдет о самом обычном художнике и портрете самого, пусть даже симпатичного, обычного человека. Ни художник ни портретируемый не могли привлечь чье-либо внимание.
В начале восьмидесятых я сотрудничал с одним кинотеатром, где проводили просмотры зарубежных фильмов, которые не давали на широкий экран. Я там синхронно переводил итальянские фильмы. Вместе со мной также работали переводчики и с других иностранных языков. Мы все дружили между собой и часто присутствовали на сеансах друг у друга. Среди переводчиков была также одна синхронистка с немецкого языка. Она по совместительству работала в политехническом институте, где преподавала немецкий язык. Со всеми четырьмя переводчицами (я единственный среди переводчиков был мужчиной) у меня были самые дружеские отношения, но с Зизо, так звали немецкую переводчицу, отношения были особенные. К ней я испытывал особую симпатию. Нельзя сказать, что я за ней ухаживал, или оказывал особые знаки внимания. Но отношение к ней чем то отличалось от моего отношения к другим переводчицам. Может быть, потому что она как человек была глубже, может, чувствительней, а может быть, потому, что мне очень нравился тембр ее голоса, ради которого собственно я и ходил на сеансы когда она переводила, хотя фильмы, честно говоря, меня не очень привлекали. Можно сказать, что мы дружили. И наша дружба, за редким исключением, ограничивалась ложей, специально оборудованной, для синхронного перевода. Вне этой ложи мы не виделись, не считая нескольких моих визитов к ней домой, где она жила вместе с братом и его семьей. Как-то я предложил Зизо написать ее портрет. Не могу сказать, что она была красивой женщиной. Единственное, что меня в ней привлекало, это был тембр ее голоса. Может, я именно поэтому ей предложил позировать, что надеялся в процессе письма общаться с ней и слушать как она говорила, и ее тембр мог вдохновить меня на писание ее портрета. Я не ошибся в своих ожиданиях. Во время сеансов она говорила, отвечала на мои вопросы и мне было приятно работать, слыша ее голос. Но что-то в портрете меня не устраивало. Это, как она была одета. Ее современная майка шла в разрез с тем образом, который я хотел создать. Затем сеансы прекратились и не только по живописи, но и в кинотеатре. С появлением и распространением видео, наш кинотеатр потерял свою функцию и закрылся. Мы с Зизо больше не встречались и портрет оставался незавершенным. Меня в общем не устраивала только одежда и я считал, что могу завершить портрет даже без натуры. Достаточно было что-нибудь подобрать подходящее и можно было считать его завершенным. Если он и не из лучших, во всяком случае его не стыдно будет показывать. И так шли годы. Эта работа стала моим "долгостроем" (таких у меня всегда было достаточно). Иногда, случайно встретив Зизо на улице, она между прочим, спрашивала о судьбе своего портрета и я всякий раз обещал на днях закончить его и преподнести ей. Но эти дни так и не наступали. Всегда были работы более актуальные и более интересные и до портрета Зизо руки так и не доходили. Но вот однажды я узнал о намечавшейся выставке на одну тематику, где вполне можно было бы выставить тот многострадальный портрет, при условии что одежду сделаю в соответствии с тематикой выставки. Я, уже имея конкретную цель, одел ее в соответствующий костюм, сделал наспех фон и в общем закончив портрет, выставил его на той выставке. Мне захотелось, чтобы Зизо на выставке увидела свой портрет. Я знал, что это ей будет приятно и позвонил, что-бы пригласить на выставку. Но никто не отвечал, как видно никого не было дома. Через пару дней я вновь позвонил. Трубку взяла какая-то девочка. Я попросил Зизо. Тогда девочка кого-то позвала и мне ответил взрослый женский голос. Она спросила меня, кто я буду. Я ответил, что я Джованни, художник, друг Зизо и что я хотел пригласить ее на выставку. Женщина выслушав меня, грустно ответила, что Зизо уже два года как нет больше. Я был ошарашен, никак не ожидал услышать такое. Ничего не сказав, я положил трубку. Потом придя в себя, я подумал вновь позвонить и предложить им портрет. Я позвонил и сказал, что у меня портрет Зизо и я мог бы им его отдать. Не знаю, что они подумали, но они очень вежливо отказались сказав, что я могу оставить портрет у себя. И вновь я задал себе вопрос: "Для кого мы пишем портреты?" Особенно если они, эти портреты, не востребования. Помогите мне ответить на него. Может вы знаете.

Камасутра


Кто знаком с моим творчеством, вряд ли встретит в нем что либо сексуальное. Даже ню не встретит. И не потому что я никогда не писал обнаженную натуру, а потому что у меня не осталось ни одной подобной работы. Все они или носили учебный характер или были проданы (и не осталось их фотографий) или были отданы тем, кто на них был изображен с обещанием никому не показывать оставшейся у меня репродукции. Так что, в отличие от отца и сына, ничего подобного не представлено и как-видно уже не будет представлено в моей галерее. Эта тема всегда у меня носила характер таинственности, так как я всегда писал лица похожими и мне позировали не платные натурщицы, а частные лица, которые не хотели, чтобы подобные работы в дальнейшем выставлялись и их кто-либо видел (Кавказ как-никак). Но сейчас я хочу рассказать не об этом, а о другом. Как-то прочитав одну книжку (это было лет двадцать, а может и более тому назад) мне пришла мысль написать картину на тему той книжки, которую я прочитал. Она называлась "Ветки персика", но в дальнейшем она была известна под названием "Камасутра". Не буду ее описывать, так как думаю, что большинству моих читателей, это слово неново. И вот, обдумав композицию, я приступил к исполнению. Работа должна была представлять очень многофигурную композицию, где-то, может быть, напоминающее решения композиций Брейгеля или Босха (я так говорю, чтобы читатель мог как-то представить ее). В вертикальном формате и по мере удаления планов фигурки должны были постепенно уменьшаться. Самые крупные фигуры должны были быть максимум 15 см. Там были-бы представлены все позы описанные в той книге, и я хотел обогатить композицию и колорит картины большим количеством всякой восточной утвари, коврами, драпировками, украшениями и тому подобным. Даже фигуры обнаженных и полуобнаженных тел были разных оттенков, так как хотел показать представителей разных расс. Их оттенки обогащали колорит картины. После того как композиция была найдена и в общем построена, я приступил к расположению фигур и предметов на всей плоскости картины, развитие которой уходило в даль. Не буду здесь описывать весь ход этой работы, которая учитывая специфику картины была весьма трудоемкой и скрупулезной, с огромным количеством фигур (свыше двухсот, насколько помню) и мелких деталей, начиная от украшений и кончая узорами восточных ковров. Короче, была проделана огромная работа, которая длилась около двух лет. Я не говорю, что работал над ней каждый день, были и остановки, которые продолжались месяцами, но работа какая-то, все таки, велась и картина медленно, но продвигалась. Уже многое было сделано, но еще больше предстояло сделать. Тогда я работал в своей мастерской (бывшей мастерской отца, которая мне от него досталась и которую я подарил своей дочери). Но учитывая, что у меня не всегда была возможность там работать, по причине частых поездок (в основном в Италию) и всяких дел, не имеющих никакого отношения к живописи, я вынужден был прерывать работу на длительный срок и конца той картины не было видно. Затем, для удобства, я перенес ее домой, где работал в бывшей мастерской дедушки. Но условия уже были не те. Сюда постоянно приходили, все было на виду и не хотелось, чтобы посторонний взгляд падал на работу, которая еще не окончена и у меня не было никакого желания показывать ее в таком виде. А тут еще и домашние со своими комментариями вроде "старый развратник", "совсем крыша поехала", "неудобно, кто-нибудь увидит, что скажет", "а вдруг ребенок (имелся в виду маленький Бруно) увидит". Не знаю, увидел-ли кто эту незаконченную картину, увидел ли ее Бруно (судя по количеству обнаженных фигур что рисует, наверняка видел), но меня довели до того, что я решил уничтожить ее, несмотря на огромный труд, который уже успел вложить в нее. Вскоре представился и случай. Итальянская организация КАРИТАС, филиал которой находился в Тбилиси, возглавляемая польским католическим священником патером Витольдом дала мне заказ, написать для ее пиццерии несколько картин на тему итальянских городов, которыми она хотела оформить интерьер этого заведения. Я решил, не теряя времени, приступить к его исполнению, а так как под рукой у меня не было холста подходящего размера, долго не думая, я взял свою "Камасутру" и на ней написал площадь Святого Марка в Венеции (надеюсь, что святой простит меня за такое святотатство), которая вместе с другими картинами на схожую тематику (итальянские города) в настоящее время украшает ту пиццерию. Я уничтожил и продал много своих работ, которых уже никогда не увижу, но записанная "Камасутра " оставила в моей душе свой неизгладимый след. Я по сей день сожалею, что совершил такой поступок. Не могу понять как я не нашел в себе твердости и не закончил ее, а взял и уничтожил. Как видно, художник, который уничтожает им написанную картину только потому, что прислушивается к мнению посторонних, уже потерял способность прислушиваться к себе самому, это для художника первый сигнал увядания его творчества.
Ибо настоящий художник должен вести других за собой, а не самому плестись в хвосте у критики, которая претендует на роль поводыря.

Государство или частник


- Джованни, я хочу вас познакомить с одним интересным художником. Он уже в летах, - говорит мне Инна Д., почтенная дама, сама известная художница, с которой мне всегда интересно было говорить и от которой можно было услышать много интересного, что касалось живописи и искусства вообще. - Я сегодня иду к нему, он мне обещал отдать мой портрет, который написал много лет тому назад. Пойдемте со мной, вам будет интересно посмотреть его работы. Это Петя Б.
Услышав имя художника, одного из лучших в Грузии, чьи работы я всегда хотел посмотреть, особенно исполненные в тридцатые годы, я не заставил дважды себя приглашать и тут же с готовностью согласился сопровождать Инну к нему.
Мы пришли к художнику, который нас ждал и знал уже, что вместе с Инной придет внук его старого знакомого и коллеги. После небольшой беседы с Инной он начал показывать, в основном мне, свои работы. Я понимал и чувствовал, что показывая мне свои работы, Петя в душе аппелировал к моему деду, и не имея возможности с ним говорить, говорил со мной, как если бы говорил с ним, которого уже давно не было.
Живя в маленькой квартире и имея очень много работ, все стены у него были завешаны картинами. Кроме стен картины находились еще и в стеллажах. И он все это, с помощью жены и сына начал показывать и комментировать. Затем он начал открывать большие сундуки и показывать свою графику. Он показывал и показывал, а конца его работам все не было. Никогда не мог предположить, что художник, даже пожилой может сохранить у себя столько работ. Работы были разные, как по дате исполнения так и по качеству. У меня сложилось, помню такое впечатление, что Петя (как его все называли, несмотря на его возраст) ничего не продавал, хотя в то время, а это был 1983 год, продать работу не представляло сложности. Они легко продавались и покупались, у людей было достаточно денег (правда, не всегда знали куда их применить, в те времена больше доставали, чем покупали), но Петя предпочитал оставлять работы у себя, несмотря на то, что нуждался (это можно было заметить по состоянию его квартиры). Когда он и его близкие устали показывать работы, а мы устали их смотреть, хотя должен сказать, что среди работ было очень много потрясающих картин, которые привлекали внимание благодаря своему колориту (Петя был признанным колористом), мы приступили к беседе. Петя, комментируя собственное творчество, заметил с гордостью и не без кокетства, что несмотря на свой преклонный возраст, новые веянья в искусстве ему не чужды. Он намекал на свои абстракции, которые, признаться, мне было скучно смотреть и я ждал, когда они кончатся, чтобы посмотреть что-нибудь стоящее из работ тридцатых годов, которые действительно, с моей точки зрения, представляли интерес и ценность. К сожалению, их было значительно меньше. Я подумал, как художник не может объективно взглянуть на собственное творчество, и находясь в перманентном поиске, не только находит что-то (для себя) новое, но и теряет то старое, что имел. И еще вопрос, стоило ли то, что он нашел, ради него терять что имел. Ну, спор об этом оставим искусствоведам, в конце концов, это их хлеб. Посмотрев, но не досмотрев работы, мы также коснулись вопроса "кому лучше продавать, государству или частнику, кто лучше сохранит наследие художника". Я говорил, что частник, а Петя считал, что государство. Никому из нас не удалось переубедить своего оппонента, каждый остался на своем мнении. Мы любезно распрощались, Инна получила свой замечательный портрет, и я тогда не знал, что видел этого художника в первый и последний раз в своей жизни.
По прошествии многих лет, сама жизнь дала ответ на наш спор. Несколько лет тому назад в Тбилиси прошли подряд несколько выставок Пети Б., они проходили в разных галереях. На выставках были представлены работы как из частных коллекций (после смерти Пети, его семья продала много его работ коллекционерам), так из работ, оставшихся в семье. На этих выставках не было ни одной работы, которую у него в свое время приобрело государство. Несмотря на все старания сына найти те работы и выставить их, этого не удалось сделать. Ничего в запасниках министерства культуры (которое в свое время приобретало его картины) не оказалось. На выставке даже был представлен портрет Инны Д., который она вынуждена была продать из-за своего экономического положения. Этот портрет приобрел один коллекционер и он был выставлен под названием " Портрет неизвестной" (это кто неизвестная, Инна?, которой, к сожалению, уже нет в живых). Если бы наш спор с Петей "государство или частник" проходил сегодня, я бы сказал: - Ни один и ни другой. Лучше всего работы хранятся в семье. В том смысле, что они всегда под рукой и их выставить не проблема.
А где выставить, чтобы все увидели, увидели все работы сразу, все творчество, которое художнику хотелось бы показать как можно большему числу зрителей и услышать их комментарии, конечно в АРТЛИБЕ, другого мнения у меня нет.

Художник-исполнитель


- Вставай, бери свой паспорт, идем в комбинат Гороформления, - сказал мне папа, несколько месяцев спустя как я окончил среднюю школу.
- А что я буду оформлять? - спросил я.
- Не ты оформлять, а тебя будут оформлять....на работу, - ответил папа.
Я понимал в тот осенний день 1967 года, что окончив школу и никуда не поступив, меня могут посчитать тунеядцем и у меня могут возникнуть неприятности с милицией и поэтому куда-нибудь устроиться было тогда необходимо. Так у неня появилась первая запись в трудовой книжке - "художник-исполнитель". Меня конечно прельщала первая часть названия и когда меня где-нибудь спрашивали кто я, я гордо отвечал "художник", при этом умалчивая о вророй части названия "исполнитель", которая мне казалась не особенно почетной. Если я и исполнял какую-то роль, то это была роль рабочего подмастерья и ничего общего с понятием "художник" не имела.
С первого же дня работы в комбинате Гороформления для меня нашлась работа, я должен был стучать молотком по огромному листу алюминия, хотя даже малейшего представления не имел, для чего это делалось, так как эскиза мне никто не показал и художник-оформитель не считал своим долгом советоваться со мной. Я стучал пол дня, во второй половине дня уже стучало у меня в голове. Но я вынужден был стучать, потому что если бы я этого не делал, то кто-то бы настучал на меня и меня выгнали-бы с работы, куда не так легко было устроиться и где неплохо платили (конечно не мне). В дальнейшем удалось кое-с-кем договориться и мою работу выполнял кто-нибудь другой, а я только ходил и подписывал ведомости и отдавал "свою" зарплату тому, кто реально исполнял работу. Таким образом я избавился от приставки "исполнитель", но первую часть "художник", все-таки, оставил при себе. Я уже учился в академии и даже окончил ее, но все еще продолжал числиться "художником -исполнителем" комбината Гороформления. Это продолжалось до того дня, пока папа в один прекрасный день не сказал:
- Завтра идем в Гороформление, ты напишешь заявление об увольнении по собственному желанию.
- Да, но оно мне не мешает, пусть буду там числиться, кушать ведь не просит,-ответил я.
- Просит, - возразил папа, - там сейчас ОБХСС, а аппетит у них хороший, всех проверяют, может и тебя вызовут. В Гороформлении тебя научат что говорить, если и тебя вызовут.
Я поступил как советовал папа, написал заявление об уходе, мне дали какую-то бумажку, чтобы я выучил что говорить в случае вызова на допрос в прокуратуру или ОБХСС. Но к счастью, меня никуда не вызвали и мне никому не пришлось навешивать лапшу на уши и описывать объекты, о которых не имел ни малейшего представления и доказывать что выписанные деньги действительно получал я (на ведомостях стояла моя подпись). Я подумал, зачем мне вся эта нервотрепка, весь этот обман. Только потому, что я должен был где-то числиться, чтобы меня не считали тунеядцем. Меня, который практически целый день работал, меня, который работал даже в выходные дни ... Короче, все кончилось благополучно, и если бы не самоубийство бедного Степы (об этой истории я рассказывал в рассказе "Стефаноз, как хорошо вы знаете русский язык"), все показалось-бы скорее комичным.
С тех пор я гордо ношу имя художника, хотя должен сказать, что окружающие далеко не всегда разделяют моего энтузиазма в связи с гордым ношением этого "звания". Не знаю с каких пор, но к нему прочно приклеилось прилагательное "бедный". А бедных, как вы знаете, не уважают. Жалеют, может быть, но не уважают. Я думаю, что понятие "бедный художник" появилось во Франции в период импрессионистов. Читая их истории, очень несчастными и бедными их описывают. Хотя должен сказать, что их образ жизни мне всегда импонировал и я не прочь был бы оказаться в их ситуации и обществе, наверняка нашел-бы с ними общий язык. Может поэтому, мечтая, я представлял, как буду с ними общаться и на всякий случай выучил французский язык. На тот случай, если в загробной жизни мне доведеться встретиться с кем-нибудь из них, то хотя-бы поговорить с ними смогу.По той же причине выучил итальянский и испанский (с остальными "буду говорить" через переводчика.
Не знаю как в других странах, но у нас к художнику не очень большое почтение, а в последние годы к ним пренебрежение полное. Но и до этого, если я где-нибудь говорилб что я художник, на меня смотрели как на человека неполноценного. Они считали, что кроме того, что художник бедный, то у него еще куча странностей (если не говорить, что он чокнутый) и много пороков. Как правило, он должен быть пьяницей и развратником. Когда мне представилась возможность впервые поехать в Италию в качестве туриста, в ОВИРе мне так и сказали: - Отпуская вас за рубеж в Италию мы идем на риск, во-первых, вы беспартийный, во вторых, холост, в третьих, знаете итальянский язык и к тому-же, носите бороду, ну и наконец, вы художник.
Этим все было сказано. Но к счастью, отпустили. Когда я собирался жениться, то родственники невесты, узнав о моей профессии, тут-же выразили сочувствие моей будущей жене и как я узнал впоследствии, они так прокомментировали этот брак: - "..Она выходит замуж за одного сумасшедшего художника." Я всегда, общаясь с моими родственниками, а также родственниками жены, замечал на себе их улыбку (которая была скорее похожа на насмешку), как смотрят на человека несерьезного, чудака, который занимается не тем чем надо, но со странностями которого, приходиться смириться, как-никак родственник, никуда не денешься, и его, художника, никуда уже ни деть. Приходится смириться. Даже мой тесть, работавший на бензоколонке, при всем его хорошем ко мне отношении, не мог скрыть улыбки снисхождения, когда речь заходила о моей профессии и о художниках.
Но помню, как он рассказывал одну историю. Однажды один его знакомый художник-оформитель представлял моего тестя какой-то важной персоне и представляя его, назвал художником-исполнителем. Каждый раз рассказывая эту историю, а рассказывал он ее много раз, на его глазах были слезы гордости за себя, особенно в тот момент, когда он так возвышенно с большим пафосом и артистичностью произносил слова "художник -исполнитель".

Дилетант


Он всюду был дилетантом, чем бы ни занимался, а занимался он чем угодно. По профессии Зураб был биологом, как и его отец. Происходил из древнего княжеского рода, который если и чувствовался в нем, то только по его маме, которая постоянно курила дорогие сигареты, пила коньяк и играла в покер, хотя она сама не относилась к княжескому роду Макашвили, и фамилию эту имела от своего покойного мужа.
Когда я познакомился с Зурабом мне было 22 а Зурабу 46. Несмотря на разницу в возрасте он вполне вписался в нашу компанию и его воспринимали как сверстника. Первое что он сделал познакомившись со мной, это представился "чудаком" и в подтверждение этого подарил мне книжку выпущенную в Москве под названием "В стране чудаков", где ему была посвящена целая глава. Зураб владел 16 иностранными языками (включая эсперанто), был автором детских игр по изучению иностранных языков, перевел на язык эсперанто "Витязя в тигровой шкуре" Руставели, написал много книг по пчеловодству, (сам себя он называл "апекультурист", что с культуризмом не имеет ничего общего и переводится с латинского как "пчеловод") автор многих словарей по ботанике, коллекционер и т.п. и т.д. Кроме всего прочего, он занимался живописью. Может именно живопись и итальянский язык были причиной его дружбы со мной. Его работы исполненные в технике акварели, носили характерный отпечаток примитива. И хотя я сам считаю себя в некотором роде примитивистом, примитивы с плохой техникой вызывают у меня протест. Кто-кто, а примитивист обязан иметь приличную технику, иначе эффект его наива явно падает. Зураб с удовольствием показывал свои работы и просил совета. Ну а когда просят совет, я его, как правило, даю. Первое, что я ему посоветовал, это бросить акварель и переходить на масло. Зураб последовал моему совету и с тех пор не написал ни одной работы акварелью. Он все время меня благодарил за этот совет и называл своим спасителем. Более того, как только он перешел на масло, тут же начал писать трактат о живописи (дилетанты вообще любят писать трактаты) исходя из тех знаний, которыми уже обладал. Вот пару выдержек из его "трактата", что мне удалось запомнить: " Если хотите,чтобы цвет был светлее добавьте белой краски, ту что художники называют белилой, а если вам нужно сделать цвет темней добавьте черной краски" или "чтобы краска не высохла надо закрывать тюбик специальной крышкой", "фанерка, на которую художник выдавливает краску из тюбика называется палитра и на палитре художник также смешивает одну краску с другой и получается совсем другой цвет". Не буду больше приводить цитат из его "Трактата о живописи", я думаю читатель уже догадался с какого рода учебным пособием имеет дело. Написав этот "трактат" Зураб попытался его опубликовать как "полезное учебное пособие для художников и для любителей". Но ему отказали в издании, сославшись на то, что по плану подобного рода учебные пособия не были предусмотрены. Когда я попытался поставить его на рельсы профессиональной живописи, то встретил упорное сопротивление. Он не хотел становиться профессионалом, считая, что став таковым, потеряет всю свою прелесть. Как видно, слава Пиросмани не давала ему покоя. Настаивать было бесполезно. Это был человек, который несмотря на огромную информацию и будучи крупным ученым (хотя-бы, в своей области) оставался в сущности ребенком, и как каждому ребенку, ему было присуще детское упрямство. Ему, к тому-же, не везло, ни в личной жизни (был в разводе и к тому-же, его бывшая жена забрала его квартиру со всем ее содержимым) ни по службе (его постоянно увольняли со всех работ, где ему приходилось служить). Короче, он целиком с головой ушел в живопись и те скромные средства, что имел, в основном тратил на краски и другой материал для живописи. После развода с женой, он вынужден был жить у матери. И с ухудшением его материального положения (причиной которого была в первую очередь живопись из-за которой он забросил много своих дел, что приносили какие-то средства к существованию) изменился и образ жизни матери, которая стала курить сигареты подешевле, пить коньяк только по праздникам и совсем перестала играть в покер, который, не будучи в состоянии совсем отказаться от карт, заменила на обычный пасьянс. Когда кончились деньги полученные от перевода на эсперанто произведения великого Руставели, для Зураба начались дни финансовых затруднений. Но тем не менее, он не терял бодрости духа, был по-прежнему жизнерадостным и продолжал писать свои примитивные картины. Но когда-нибудь все кончается. Кончается, к сожалению, и человеческая жизнь. Через некоторое время после смерти матери, за ней пошел и сам Зураб. Квартира, где он жил с матерью, досталась его единственному родственнику, который унаследовал и его картины.
Через несколько лет в одной престижной галерее в центре Тбилиси была устроена выставка живописного наследия самобытного художника Грузии Зураба Макашвили. На выставке было много ценителей живописи. Дифирамбы слышались со всех сторон.
Выступающие говорили о его заслугах, о трудах, о личности и творчестве Зураба. Говорили о том, каким неоценимым сотрудником он был и как много сделал для грузинской и советской науки. Но ни один человек не сказал, как трудно ему жилось в последние годы. Я единственный выступил с обвинением в адрес общества за невнимание к незаурядной личности Зураба, к удивлению всех присутствующих и к огромной радости журналистов и искусствоведов, которым необходима была нотка трагизма для окончательного признания Зураба гением. Статья с моим выступлением и фотографией тут-же попала в прессу, ибо пресса любит сенсации. Помню, как незадолго до кончины его матери, я его навестил. Зураб, как всегда, был весел и жизнерадостен, но его настроение и веселость были в таком контрасте и дисгармонии с обстановкой, какую я не могу описать. Находясь у него всего пятнадцать минут, у меня было одно только желание, вывернуть все свои карманы, оставить их содержимое и бежать отсюда. Не буду в деталях описывать увиденное, я обычно считаюсь с эстэтическими чувствами читателя, но я оттуда буквально бежал, зная, что никогда больше не найду сил прийти туда еще раз.
Только наличие в истории грузинской живописи такой фигуры как Пиросмани, не позволило вознести Зураба до значения первого примитивиста Грузии. Конечно их нельзя сравнивать. Зурабу до Пиросмани далеко, ему не хватало ни глубины, и ни лаконичности великого примитива. Единственное что у них было общего, это трагический конец.

Добрый католик


Когда меня спрашивали, кем бы я стал, если бы не был художником, я отвечал: психиатром, адвокатом или католическим священником. И, несмотря на это желание, я стал христианином только в 45 лет. Почему так поздно? Может быть потому, что родители не смогли мне найти нужного крестного. Под нужным крестным надо понимать крестного доброго, умеющего делать хорошие подарки. То, что меня не крестили из- за наличия в семье двух партийных дедушек, маловероятно. Партию, за исключением дедушек, никто у нас всерьез не воспринимал. И церковь тоже. Хотя бабушка иногда ходила туда что-то попросить.
В начале девяностых, в те самые тяжелые годы, я, будучи взрослым, решил креститься. И, хотя я не был никогда религиозным, всегда допускал мысль о своем крещении именно в католической церкви. Как видно, это было влиянием итальянских фильмов эпохи неореализма, к которым я никогда не был равнодушен, и к тому же убранство католической церкви, звуки органа и взаимоотношения католических священников со своими прихожанами, больше других конфессий были мне близки.
Крестили меня в тбилисской католической церкви, которая находилась тогда на улице Калинина. Став добрым католиком, я регулярно по воскресеньям посещал церковь. Для того, чтобы стать законным католиком, мне предстояло выучить катехизис и научиться тому, как вести себя в церкви. Катехизис я выучил легко и затем сдал экзамен местному патеру, а вот с остальными ритуалами было посложней. В соборе, независимо от того, идет служба или нет, при передвижении с одной стороны собора в другую, проходя мимо алтаря, надо было приостановиться перед ним, преклоня одно колено, перекреститься, встать и перейти на другую сторону. Сколько бы раз вы не пересекали зал храма, вы должны были повторять этот ритуал. Чтобы его хорошо и на скорости проделать, как это делали священники и опытные прихожане, надо было дома основательно потренироваться. На тренировках у меня это неплохо получалось. Я даже настолько отработал это движение, что оно напоминало уже балетное па.
Правда, в церкви, где мраморный пол был до блеска отдраен, выполняя это па, я, несколько раз споткнувшись и не вписавшись в поворот, даже падал. Но искусство (а это движение не что иное, как искусство) требует жертв, тем более в церкви.
Приходя в храм, я там, в основном, встречал одних и тех же прихожан, с которыми успел познакомиться. Познакомился не только с прихожанами, но и со священнослужителями, министрантами и монахинями. Меня прельщало то, что друг друга прихожане называли братьями и мне было приятно, что там звучала латинская речь и песнопения под музыку органа.
Я, будучи добрым католиком, выучил их латинские песнопения, и, хотя не имел ни музыкального слуха, ни голоса, неизменно участвовал в хоровых пениях прихожан. Научился я также креститься, преклонив одно колено, когда проходил мимо алтаря, а это приходилось делать по нескольку раз за мессу. У меня этот жест стал получаться очень элегантно и театрально. И, учитывая мою любовь к театру, в этом ничего удивительного не было.
Мои посещения церкви не могли остаться незамеченными ее служителями.
Как-то во время мессы один министрант предложил мне участвовать в религиозном шествии по церкви и нести церковное знамя. Я с удовольствием согласился. Я не знал, что представляет собой церковное знамя. Любое знамя для меня было флагом. И вот, перед началом религиозного шествия, на меня надели нечто вроде белой рубашки с кружевами и короткими широкими рукавами, которые обычно носят министранты, а в руки дали то, что у них называется церковным знаменем. Это знамя представляло собой высокий шест, к которому было прикреплено полотнище. Такие знамена я видел в фильмах о революции 1905 года, когда расстреливали демонстрацию под предводительством попа Гапона. Но там знамена были православными, а на католическом знамени были еще и длинные ленты. Когда я взял знамя в руки, то понял, что его держать не так просто. Из-за длины шеста и тяжелой ткани знамени, оно все время у меня качалось из стороны в сторону, когда я его нес. Проходя под огромной люстрой, ленты знамени зацепились за нее, и я не мог идти дальше. Люстра качалась, а прихожане, видя эту ситуацию, начали смеяться. Правда, некоторые, возмущенные тем, что шествие во главе с патером из-за меня приостановило свой ход, недовольно ворчали. Я не знал, что делать и стоял под люстрой со знаменем в руках. Шествие не могло долго стоять на месте, но и оставлять меня со знаменем не могло. В конце концов прибежал один министрант с лестницей-стремянкой, поставил ее под люстрой, вскарабкался на нее и распутал ленты. Процессия вместе со мной продолжила свой ход. После этого случая я стал более популярным в церкви, и все прихожане, видя меня, улыбались и тихо посмеивались.
И вот наступил новый церковный праздник. Ко мне подходит министрант и вновь предлагает участвовать в шествии.
- Вы можете нести балдахин? - спрашивает он, - нет, не знамя, а балдахин. Его легко нести.
Я, конечно, с радостью согласился, и вот мы, я и еще трое прихожан несем балдахин, под которым идет патер и несет икону в виде креста. Мы выходим из здания церкви и идем по церковному двору, где уже скопилось множество прихожан. Проходя по двору и неся балдахин, я не заметил одну ступеньку и от этого у меня произошло резкое движение телом вниз. Споткнувшись, я резко опустил ручку балдахина, которую держал, и балдахин с моей стороны накрыл голову священника, несущего крест. Патер от неожиданности чуть было не выпустил его из рук. Процессия остановилась, чтобы понять, что произошло. Но, слава богу, все обошлось, и она мирно продолжила свой путь по церковному двору. С тех пор мне больше не давали ничего нести в церковных процессиях. Посчитав человеком несерьезным, меня не включили в церковный совет, состоящий из прихожан, кандидатом которого я являлся. Ведь церковь не цирк (хотя эти два слова похожи по звучанию) и клоуны ей не нужны, тем более в церковном совете.
Таким образом, я понял, что у меня нет шансов продвигаться вверх по церковной иерархии, и шанс, даже теоретический, стать католическим священ-ником, в этой жизни потерян навсегда.

Святой


Монсиньор будет ждать вас после мессы в своем кабинете, - говорит мне секретарь епископа.
После мессы в католической церкви Вознесения девы Марии в Тбилиси, я направляюсь в кабинет епископа Джузеппе.
- Laudetur Iesus Cristus, – приветствую я его на латинском.
- Sempre sia lodato, – отвечает на мое приветствие монсиньор на своем родном языке и в дальнейшем вся наша беседа проходит на итальянском.
- Джованни, вы сегодня не причащались и уже давно не исповедовались.
- Да монсиньор, – отвечаю, – но я не грешен.
- Все мы грешны, брат мой, – слышу в ответ.
Услышав, что епископ назвал меня братом, я почувствовал что-то родное. Будучи единственным ребенком в семье, мне было приятно, что у меня есть брат, причем этот брат епископ из Вероны.
- Я хочу попросить вас нарисовать "Святое семейство” для обложки церковного календаря, у нас в этом году "год семьи”. Напишите что-нибудь в стиле Рафаэля.
- Для меня это большая честь, монсиньор.
- Да, но сроки нас поджимают. Нужно чтобы рисунок был готов через три дня. Мы должны успеть дать его в типографию.
- Я сделаю все возможное, не волнуйтесь, -отвечаю я, и откланиваюсь.
Прихожу к себе и приступаю к работе. На небольшом холсте набрасываю композицию из трех фигур, предварительно просмотрев классиков и в первую очередь Рафаэля.
Не буду объяснять, что значит за два дня написать "Святое семейство” (даже обычную семью написать трудно), но уже через три дня работу держал и внимательно рассматривал монсиньор Джузеппе Пазотто. Он ее рассматривал как коллекционер, собирающийся приобрести дорогую картину и старающийся найти там какой-то дефект, чтобы снизить стоимость картины. Я про себя подумал: "почти как Юлии второй”. Но вот он оторвал свой взгляд от картины и сказал с интонацией большого знатока живописи:
- Джованни, все хорошо, но Святой Иосиф у вас слишком старый. Да…, – заметил епископ,- он был намного старше пресвятой девы Марии, но не настолько стар, и пожалуйста, хотелось бы, чтобы он был посимпатичней. И фон, если можно, сделайте более конкретный и красивый. У вас же хорошо получается Старый Тбилиси.

Я обещал учесть все ценные указания епископа, и придя домой, стал пытаться исправить голову святого Иосифа. Выписывая его лицо, я не заметил, как подсознательно пишу свой автопортрет. Это лицо удачно вписалось в композицию, и менять его я уже не стал. А фон написал в виде Старого Тбилиси, который так нравился монсиньору.

Через пару недель календарь был напечатан и распространен в церкви. Прихожане смотрели на меня с улыбкой и интересом. Правда, кое-кто возмущался, что я нарисовал себя в образе святого, но их было меньшинство, главное, что монсиньор был доволен. С обложки календаря на них смотрел я, в образе Святого Иосифа. Но на этом не кончилось. Оригинал я оставил церкви (в качестве подарка), а через неделю во время воскресной мессы, я увидел мою работу в позолоченной раме, стоящей на специальном пюпитре возле алтаря, к которой подходили священнослужители и прихожане и, преклонив колено, крестились. Мне трудно описать то чувство, которое испытывает человек при виде как молятся на его изображении. Как приятно было почувствовать себя святым. И это длилось целый год.

Продолжение - II...
Живопись Джованни Вепхвадзе
Джованни Вепхвадзе рассказывает...
Художники
Карта сайта
Третья линия