Сгоревшие портреты


-Джованни, ты не представляешь какие у меня неприятности.
- В чем дело, Малхаз, что случилось, - спрашиваю, уже наперед зная, что Малхаз собирается сказать мне что-то неприятное, что может косвенно касаться и меня.
- У меня был пожар, все сгорело, - говорит с трагическим выражением лица, -сгорел и Мзиин портрет, что ты написал.
- Да, очень жаль, - говорю я, - портрет был неплохой, у меня даже фотографии его нет, так тебе отдал, что не успел заснять, ты так торопился забрать его.
- Это Мзии не терпелось повесить его, - свалил все на Мзию, свою жену,Малхаз.
- Ничего, - пытаюсь успокоить его, - я еще напишу ее, еще лучше, - а в душе думаю "ничего больше тебе не напишу, все время с тобой какие-то дела происходят из за твоей безалабернрсти, какой портрет мне сжег!"
Больше на эту тему мы с Малхазом не говорили. Я бы не вспомнил этого эпизода, если-бы приблизительно в тот же период, а это конец восьмидесятых годов, не произошел-бы другой похожий эпизод.
Мой школьный товарищ Юра А. поспешил мне сообщить, что у него был пожар из-за короткого замыкания и наружней проводки (прошу прощения за термины, но в электричестве я ничего не смыслю, несмотря на то что у меня жена инженер-электронщик) и наряду со многими вещами сгорел и портрет его жены Марины, тоже в свое время написанный мной. Итак два портрета, исполненных мной сгорели при схожих обстоятельствах. Я попытался проанализировать причину и сделать кое-какие выводы.
Должен сказать, что большинство женских портретов, что были мною написаны, это были незамужние женщины, которые вскоре после исполнения портретов выходили замуж. У меня даже сложилось впечатление что мои портреты спjсобствовали их замужеству. Правда не могу похвастать, что эти браки были счастливыми и долговечными.
Большинство из них вскоре распадалось и дамы выходили замуж заново, уже без участия моих портретов. Но должен сказать, что замужних женщин рисовал крайне редко и большинство этих портретов закончились творческой неудачей. Но лучше творческая неудача, чем семейная, согласитесь со мной. Оба сгоревших портрета висели в не совсем удачных семьях, где постоянно были скандалы на бытовой почве и страсти накалялись до предела. Но как видно, накалялись не только страсти но и провода, которые в конце концов не выдерживали и в результате ими вызванных пожаров сгорели два написанных мною портрета. Я, как всегда, обещал написать второй портрет, но конечно не сдерживал обещания. Честно говоря, я уже забыл эти истории, в которых по-сути говоря, ничего странного не было, когда речь идет о безалаберных людях.
Я-бы не вспомнил эти истории, если-бы ни визит ко мне одной нашей знакомой,которая пришла несколько дней тому назад поздравить меня с днем рождения. Мы посидели, поговорили о том о сем и вдруг я вспомнил что когда-то писал и ее портрет, потом сопоставил время когда его писал. Ведь я его писал приблизительно в тот-же период, когда те два cгоревших портрета. Потом подумал, что и она не очень счастлива в своем браке. И почему-то мне захотелось поговорить о портрете, что я написал много лет тому назад и который с тех пор не видел, так как давно не был у нее дома (в основном она приходила ко мне).
- Ты помнишь, как я писал твой портрет, - начал я, - ты не могла смотреть мне в глаза и постоянно опускала их вниз, так я и написал тебя с опущенными глазами. Она ничего не ответила на мои слова и засуетилась, слегка покраснев, чувствовалось, что ей хочется в чем-то признаться, но не решаеться. Тогда я начал ей помогать, пытаясь отгадать, что ей хочется сказать .
- Портрета больше нет? - спрашиваю я. Она опустив виновато глаза вниз, кивает головой в знак согласия.
- Он сгорел? - продолжаю отгадывать я.
Она вновь кивает головой и я вижу, что очень смущена и ей до крайности стыдно признаться в случившимся.
- Короткое замыкание и наружняя проводка, - говорю я.
Тут она радостно вскрикивает, "нет" и говорит, что я неправ. Это какие-то пьяные люди зашли в ее подвал выпить и закурили. Так и произошел в подвале пожар по их неосторожности. Я не спросил ее, что делал мой портрет в подвале, это меня уже не интересовало. Я свой вывод уже сделал: замужних женщин не писать! А если и писать, то только на заказ, никаких подарков. И как тут не вспомнить слова моего дедушки, который в свою очередь приводил слова своего учителя Гиго Габашвили и говорил: " Художники работ не дарят." И в том числе портретов, добавлю я от себя.

Набросок


А вдруг украдут, - думал я, держа в руках отцовский набросок, сделанный еще в1953 году, - хотя мало кто его видел, но уже было столько попыток, и лишь по счастливой случайности он еще здесь. Но а если не выставить сейчас, то когда же выставить, никогда?
Так я находился в нерешительности перед выставкой "Три поколения" и в конце концов решил выставить, но не набросок, а его цветную ксерокопию, которую на глаз, да еще под стеклом в раме невозможно было отличить от оригинала. - Так будет спокойней, - подумал я и был доволен, что мне удалось решить эту проблему. И тут мои мысли ушли далеко в детство, которое я вспоминаю отдельными эпизодами... Мне вот-вот должно было исполниться четыре года, я уже с нетерпеньем ждал своего дня рождения, в надежде получить подарки. Но в тот 1953год мне не суждено было праздновать дня рождения как и не был отпразднован праздник 8марта. Настроение в стране было далеко не праздничное. Помню маму плачущей с полотенцем в руках (от обилия слез обычный платок ей не хватает), но эти слезы были вызваны не недавней кончиной Сталина (за него уже было отплакано), а чем-то более для нее трагичным. Помню отчетливо фразу "самолет не прилетел, неужели он разбился". Дедушка не отходил от телефона, а бабушка несвойственно для нее молчала. Все ждали возвращения из Москвы моего отца, который там находился по командировке в связи с кончиной Сталина, и самолет который, несмотря на рaсписание, никак не прилетал в Тбилиси. Из того дня больше ничего мне не запомнилось, а вот утро следующего дня помню прекрасно. Проснувшись от голоса мамы, первое что я увидел, это как мой отец стоял перед моей кроваткой и держал в руке какую-то игрушку, это была детская деревяная пирамида, изображающая Кремль с красной звездой на макушке. Бабушка что-то пекла, а дедушка внимательно рассматривал какой-то рисунок. Этот рисунок или даже набросок (хотя для наброска он был слишком прорисован) был причиной папиной поездки в Москву на похороны Сталина и дальнейших наших волнений, которые не ограничились (как потом оказалось) несколькими днями, как мы тогда предполaгали. На рисунке был изображен Сталин в гробу. Под рисунком стояла надпись" Колонный зал Дворца Советов и дата 8марта 1953год," а также подпись папы. Отца послали в командировку исполнить именно этот рисунок. Вместе с папой в тот день рисовали представители всех союзных республик. Каждому художнику выделили по десять минут на исполнение этого исторического наброска. Я могу представить волнение отца, да и других художников, рисующих того, кто даже мертвым вселял страх и перед которым дрожал весь мир. После возвращения в Тбилиси никто не заинтересовался результатом поездки, никто не попросил отчета. Дорогостоящая командировка никого уже не волновала. Как видно, за несколько дней что папа находился в Москве, в стране и ее правительстве произошли существенные перемены. Рисунок под стеклом в раме провисел у нас лет десять. Затем к нам обращалиь разные музеи с просьбой уступить его. Просьбы впоследствии переросли в требования. Но ни отец, ни дедушка ни за что не хотели отдавать его. Мы вынуждены были снять рисунок со стены и спрятать его, а всем говорили что его дома уже нет, что папа унес его, не знаем куда. После этого несколько раз взламывали двери папиной мастерской (она находилась в другом районе города), там все переворачивали и уходили ничего не забрав. И вот только в 2002году я выставил этот рисунок на обозрение (не упустив случая среди своих знакомых все-таки пустить слух, что это фотокопия). Никакой попытки украсть рисунок не было, я даже подумал, что можно было выставить и оригинал, но никогда нельзя быть уверенным, что грабители глупее тебя, в конце концов это их профессия и они в этом смысле и хитрее и опытней. На этом с там наброском было кончено без всяких эксцессов. После выставки я вновь посадил оригинал в свою рамку и больше его не трогал.
Не так давно я, все-таки, решил выставить его на обозрение, и выставить в виртуальной галерее отца на сайте Артлиба. Я дал этот рисунок и на второй день заметил как оценка, которая стоит на профиле, резко упала. Как видно изображение Сталина кого-то из пользователей или посетителей Артлиба очень разозлило и они понизили оценку автору,( которого тоже нет в живых ). Я подумал, что это несправедливо, чтобы автор страдал только за то, что его сыну захотелось показать рисунок, которого практически мало кто видел и который в сущности исторический, ведь Сталина с натуры при жизни никто не рисовал, а посмертных не так уж и много. Это рисунок, из-за которого мы в семье ни раз волновались и сумели сохранить до сегодняшнего дня, в конце концов я убрал из галереи сайта и оценка отца восстановилась. Так спокойней.

Художник на заказ


Боря Т-ев никогда не учавствовал ни на одной выставке. Но не был членом союза художников. Его работа не висела ни у одного коллекционера. Его не видели ни на выставках, ни в художественном комбинате, ни в обществе художников и любителей живописи. О нем было известно очень мало или ничего. Говорили что он когда-то учился в художественном училище, а закончил его или нет, никто толком сказать не мог. Он не был художником, во всяком случае так говорили все художники кто его знал, а те кто его не знали ничего о нем не говорили. Да и он сам ничего не делал чтобы о нем говорили. И хотя его не считали художником и коллекционеры о нем ничего не знали и не хотели знать, многие художники ни раз прибегали к его услугам. Надо сказать что Боря, несмотря на то что не считался художником, был большим мастером живописи, если не сказать виртуозом. Ему ничего не стоило за пару дней написать большую многофигурную картину. И при этом она была-бы исполнена мастерски, приятно в цвете, и если не очень выписано, то довольно технично. Он мог запросто менять манеру и колорит в зависимости от требования. А кто у него что-то требовал. Если его никто не знал как художника. Вот именно художники и требовали. Они его и знали и ценили. К нему за помощью обращались именно художники. В те времена, а я говорю о шестидесятых-семидесятых годах, художники получали много заказов от всевозможных организаций и выполняли для них всевозможные работы на разную тематику, начиная с натюрмортов и пейзажей и заканчивая тематическими картинами. Порою художники брали столько заказов, что не могли их к сроку осилить и тогда им нужна была помощь. Вот когда нужен был Боря Т-ев. Боря был безотказный и готов был выполнить любую работу, для него не имело значения сложная она или легкая, интересная или нет, главное чтобы платили и платили заранее. И ему платили, потому что были уверены, что его мастерство не подведет и комиссия примет без разговоров. Комиссия действительно принимала работы исполненные им, так как ни разу не было ни одной рекламации. Многие художники, кому было лень исполнять эти заказы или не могли в силу своей беспомощности, носили их Боре и тот за небольшую плату(во много раз меньше гонорара) быстро и качественно исполнял любую работу. К его услугам ни раз прибегали и студенты академии, когда им надо было написать дипломную работу. Боря за них писал, а они подписывались. Это устраивало обоих. Боря был доволен, так как довольствовался малым и к тому же работу имел постоянно. Бездарных и ленивых художников всегда было достаточно и поэтому у Бори работа не кончалась. Но вот наступили другие времена. Не было необходимости делать сугубо реалистические работы и притом мастерски. Можно было выставлять более "свободно" написанные работы. Заказов стало меньше и художникам не надо было прибегать к помощи другого художника. И таким образом у Бори становилось все меньше и меньше работы. Потом работы совсем не стало. Он не привык находить сам работу. Он не знал что художники, чтобы получить заказ покупали его у агентов (которые доставали и привозили заказы, а затем продавали их будущим авторам). Борины работы не принимали и на выставку. Он не был членом союза художников и к тому же комиссии было известно как он раньше обслуживал художников комбината и давал им возможность зарабатывать большие деньги. Это раздражало комиссию состоящую из так называемых творческих художников (в отличие от комбинатовских) и они не принимали работы Бори, даже тогда, когда он пытался выставить их от чужого имени. Тбилиси маленький город, все художники знали друг друга и обмануть их было очень трудно. Можно себе представить в каком положении оказался художник, который не имел имени и которого никто не знал и знать не хотел. Боря Т-ев изчез. Я хотел сказать как художник, но он никогда не был художником, потому что он сделал все от себя зависящее, чтобы им не стать и это ему удалось.

Дом художника


- Горит "Дом художника"...- это были слова диктора телевидения, сообщавшего что одним из первых загорелось именно это здание, находящееся в эпицентре событий двухнедельной "Тбилисской войны" 1991-1992 годов. Здание действительно сильно обгорело, но не дотла, его можно было еще восстановить. Если бы оно сгорело полностью, то после окончания войны, художники не ходили бы по бывшему складу ДХ и не выносили бы оттуда уцелевшие после пожара материалы, такие как пинен, масляные краски, кисти, рулоны холста и так далее. Но здание не было восстановлено, его тихо по кирпичам разбирали и кирпичи куда-то уносили, как видно на строительство какого-то нового дома. или чьей то дачи (кирпичи были высшего качества). Сейчас на этом месте пустырь, за который еще судятся и будущее которого еще неизвестно. Художники опомнились несколько лет спустя, когда от здания, которое вполне можно было отремонтировать, ничего уже не осталось. Союз Художников (имеется в виду Грузии) подавал дело в суд. Восемь судебных процессов и восемь раз суд выносил решения в пользу художников, а в дальнейшем все эти решения пересматривались и все начиналось заново. Правительства в Грузии менялись одно за другим, а проблема с ДХ так и не была решена. "Розовая революция" никакого утешения не принесла, но чтобы в чем-то отличаться от предыдущего правительства, новое взяло и отобрало у многострадальных художников еще и Картинную Галерею, где обычно проводились главные художественные выставки в Грузии. Художники запротестовали, выразив свое недовольство и тогда у них отняли еще и Центральный Художественный салон, где будет размещен магазин оптики и будут продавать очки. Но на этом круги ада бедных художников не кончились. Им аннулировали Художественное училище, которое выпустило со своих стен ни одно поколение талантливых художников и в котором имел удовольствие на протяжении 25 лет преподавать автор этих строк. Куда же делись художники? Они разбрелись по своим мастерским (которые еще не отняли), стоят у канатки (бывшая станция канатной дороги, которая давно не функционирует) и на Набережной и продают свои работы, которые покупают все реже и реже. Несколько лет тому назад на одной из выставок, которая проходила в еще действующей Картинной Галерее, один из моих осведомленных друзей в беседе со мной рассказал о якобы имевшем место таком разговоре между представителями грузинского и американского правительств. Речь у них зашла об искусстве и конкретно о художниках. Американец спрашивает своего грузинского коллегу: - Сколько у вас официальных художников? Грузинский министр подумал и назвал американцу официальную цифру зарегистрированных в Союзе художников членов.
- У нас в Грузии 1500 членов союза, - с гордостью сказал наш министр.
- 1500 официальных художников? - не мог скрыть своего удивления американец, - да у нас во всей стране их около 35, и этого больше чем достаточно, что вы делаете со столькими художниками?
Мне не известен ответ нашего министра, но последующие действия правительства дают возможность представить этот ответ. Ждать пока вымрут эти 1500 (а может и больше) членов, очень долго. И к тому же будут приходить новые. Намного рациональнее было-бы провести стерилизацию грузинского изобразительного искусства методом кастрации. Первые шаги уже дают результат. На фоне исчезнувшего Дома Художников, аннулированной Картинной Галереи, закрытого центрального салона и старейшего художественного училища (не говоря о многих закрытых галереях) мы получили одно новшество (для нас разумеется). В прошлом году во время защиты диплома по живописи, вместо дипломных работ студенты вынесли на обозрение общественности оригинальный перфоманс, слово для меня новое (как видно бедный Джованни отстал от современных направлений в искусстве), но оно было у всех на устах, так как ассоциировало с "дипломной работой " группы из нескольких человек, которые сели в круг и поочередно по часовой стрелке (не помню точно, может и против часовой стрелки) плевали друг другу (слово друг здесь думаю неуместно) в лицо на протяжении десяти минут. Ректор похвалил выпускников за творческий подход к дипломной работе по живописи. Должен сказать, что заплеванные лица участников этого перфоманса выглядели весьма живописно. Были, конечно, некоторые, которые возмущались и кричали в эфир, но это был голос вопиющего в пустыне. Пустыню сейчас напоминает и то место, где когда-то стоял Дом художника и где кипела работа в те времена, которые сейчас принято называть "Застойным периодом".

Антикварная рама


- Здесь живет художник Джованни?
- Да, это я, а в чем дело? - отвечаю и в свою очередь спрашиваю, но не имело смысла спрашивать, в руках этой женщины была антикварная рама золотисто-зеленого цвета. И сопровождал ту женщину один мужчина, такой же бедный как и женщина, державшая раму. Чувствовалось, что они нуждались и были людьми скромными и застенчивыми.
- Нам дали ваш адрес. Сказали, что вы интересуетесь старинными рамами. У нас эта рама, мы хотим ее продать. Может вам понравится, мы многого не просим, хотим всего десять тысяч купонов (в то время где-то около пяти долларов).
Я сразу понял, что эти люди нуждаются и продают последнее, что у них есть. Я готов был дать им эту сумму просто так и не забирать раму, но потом подумал, что они возьмут деньги и пойдут предлагать раму кому-нибудь другому. А рама мне настолько понравилась, что отказаться от нее я уже не мог. Я тут же отдал деньги и забрал ее. Потом рассматривая ее внимательно я заметил на золотисто-зеленом фоне багета значительное черное пятно. Я пытался его скрыть под похожей краской, но оно упорно бросалось в глаза, несмотря на мои попытки записать его. В конце-концов я не выдержал, взял растворитель и начал по нему тереть, пытаясь выяснить что находится под этим черным пятном. Протирая его растворителем, пятно не только не исчезло, но и начало увеличиваться и я понял, что под этой золотисто-зеленой краской багет в основании черный. Тогда я всю ту часть стал протирать до тех пор, пока вся рама не стала черной. Черной с золотым кантом и золотым орнаментом. Рама стала еще красивей и мне не терпелось что-нибудь в нее написать. Я начал делать по ее размеру подрамник и после больших мучений (дерево попалось очень твердой породы) я сделал его и натянул хорошим фабричным холстом, который остался еще от папы . Разложил, как мне казалось, интересный натюрморт с восточными музыкальными инструментами и начал писать. Но натюрморт не получался. И композиция не годилась и рисунок не получался. Короче, я его бросил, посчитав, что это моя творческая неудача. Потом на том же холсте я начал писать совсем другой натюрморт. И опять неудача. И так несколько раз. Я понял, что так просто этот холст не одолею. И каждый раз когда приступал к работе, которая писалась для той рамы перед глазами вставал образ тех людей что принесли мне ее. У них как видно была несчастная судьба, а теперь, думал я, их судьба коснулась моей живописи. Может это какой-то cглаз и тут действует какое-то биополе, в котором я плохо разбираюсь, но которое все-таки существует, независимо от того, признаю я его или нет. И вот я решил написать такую вещь, которая сто процентов получится, так как у меня основательно продумана и композиция и подбор предметом и весь ход работы. Посмотрим кто кого, cдаваться я не собирался. Никакого суеверия не должно быть, подумал я и принялся основательно и без лишней суеты к выполнению моего замысла. Старался делать все очень продуманно и не спеша. Не буду описывать весь ход работы, это возьмет много места и времени, а скажу вкратце, что писал натюрморт со швейной машиной Зингер.
Кто видел эту работу то наверное помнит, что на машине лежит белая драпировка в кружевах. Этот кусок ткани, доставшийся от предков жены, действительно очень красив и невозможно его плохо написать, не получится, все равно будет хорошо. И вот написав эту ткань, и как мне казалось написал неплохо, вдруг в один прекрасный день, когда натюрморт по существу был готов и ему кроме подписи ничего не хватало и я уже готов был посадить в ту небезизвестную вам раму, я заметил, что на белой написанной и законченной драпировке появилось красноватое пятно. Было неприятно, но ничего не поделаешь, надо было исправлять. Я переписал этот кусок и исправил. Все, кто видел этот натюрморт хвалили его. И чем больше хвалили тем больше он краснел. Чарез некоторое время красноватое пятно занимало большую часть белой драпировки, которая, уже можно сказать, стала розовой. Бороться так бороться, сказал сам себе я и покрыв порозовевшую часть лаком, поверх него свинцовыми белилами вновь переписал драпировку. Эта история повторялась несколько раз и каждый раз после того как уже законченную и просохшую работу я ставил в раму, вешал ее и кто-нибудь из зрителей смотрел на нее и хвалил, это место розовело. Тогда я стал примешивать к свинцовым белилам немного зеленой краски, чтобы нейтрализовать розовый. К этому времени подошел момент нашей выставки "Три поколения", где я хотел выставить эту работу. В очередной раз исправив ее, я отнес ее в галерею и повесил. После выставки работа перстала краснеть. Как видно ее увидело столько человек, что она потеряла застенчивость и способность краснеть, когда на нее смотрят и хвалят. Не могу сказать, откуда у этой работы была врожденная застенчивость. От швейной машины, от белой материи с кружевами или от рамы? Ведь все, с кем связаны эти предметы, были людьми скромными и застенчивыми, не считая автора натюрморта, которого несмотря на всю его скромность застенчивым никак назвать нельзя.

Как когда-то Крамской


- Вот увидешь, я сделаю из него художника.
Эти слова сказал моему отцу мой первый учитель по рисованию ,когда я еще пошел в первый класс.
- Давай, попробуй, - ответил ему отец.
С тех пор учитель рисования Реваз Николаевич с огромным усердием приступил к выполнению этой задачи. Он делал все от себя возможное, что бы я научился рисовать. Показывал мне лучшие работы одноклассников, с которых я должен был по его мнению брать пример, во время урока уделял мне особое внимание, обяснил как делать постепенный переход от светлого к темному (и обратно), рисуя цветными карандашами, а также дал азы светотени. Должен сказать, что я так и не полюбил цветные карандаши и несмотря на все старания Реваза Николаевича, после пятого класса, больше не брал их в руки. Что касается всего остального, чего меня обучил мой первй учитель рисования я запомнил, хотя должен сказать,что особого чувства удовлетворения своему учителю не давал. Пол класса рисовало лучше меня, а вторая половина хуже. Я не знаю, что он думал в отношении меня мой учитель, но будучи знакомым моего отца и считая себя его коллегой, он всячески старался сделать из меня художника. Встречаясь с отцом Реваз Николаевич, который был кроме всего прочего еще и двоюродным братом папиного товарища художника, часто отходил от темы школы и в разговоре с папой то и дело произносил такие профессионально- специфические слова как "эскиз", "подрамник", "ростовик","портрет" ,"сухая кисть" и тому подобное.
В шестом классе я перешел в другую школу, где не проводились уроки рисования и я практически не касался этого дела и конечно не имел общения с Ревазом Николаевичем. Я его не видел много лет. Как-то уже окончив академию и фактически став художником, я на улице случайно встретил Реваза Николаевича. Он не узнал меня, но я узнав его сам подошел к нему и напомнил о себе. Учитель был очень рад услышать о моих успехах и напомнил, что когда никто не верил, что из меня выйдет художник, и он, Реваз Николаевич, первый заявил, что сделает из меня художника и он был рад, что ему удалось осуществить эту сложную и почетную миссию.
Прощаясь, он попросил достать ему самые тонкие колонковые кисточки. С тех пор он встречаясь с моим отцом каждый раз напоминал, что именно он первый начал делать из меня художника и это ему удалось. Я как и обещал достал для Реваза Николаевича колонковые кисти, что было в то время не так легко и попросил папу передать ему через своего товарища, родственника Реваза Николаевича. Затем я спросил папу, что за художник Реваз Николаевич. Папа сделал весьма забавную мимику и мне сразу стало понятно что за художник был мой первый учитель рисования.
- А зачем ему тогда кисти? - спросил я.
- Он работает ретушером в фотоателье, - ответил папа.
- Так значит он не художник, как же он мог преподавать рисование, - недоумевал я.
- Как мог так и преподавал. Сделал-же из тебя художника, - отшутился отец.
- Выходит он ретушер - заключил я.
- Как когда-то Крамской - добавил папа.

Старайтесь, чтобы быдо рельефно


Каждый ребенок чем-то увлекается. Я в детстве увлекался лепкой из пластилина.
Родители не могли не обратить на это внимание и решили, что я должен стать скульптором. Моя бабушка не признавала никакой другой профессии, как только художник. Будучи женой и матерью художника, ей также хотелось быть и бабушкой художника. А поскольку в семье уже было два живописца, неплохо, чтобы был там также и скульптор. Конечно живописи отдавалось предпочтение, но на худой конец и скульптор сойдет. После небольшого семейного совета решили отдать меня на скульптуру. Куда? Само собой разумеется во Дворец Пионеров, принимая во внимание мой школьный возраст, и учился я тогда в пятом классе. Не откладывая в долгий ящик такую удачную идею, меня решили отвести во Дворец Пионеров на секцию скульптуры. И взялся это осушествлять мой дедушка. Во первых, потому, что он был самый важный и солидный, а во вторых, папа мой всегда избегал идти куда-то и что-то просить.
Дедушка тоже не собирался просить, но он всего лишь снисходил и шел с кем-то говорить для кого была бы большая честь общаться с известным в художественном мире человеком. Конечно, меня в секцию скульптуры приняли и были польщены что у них будет учиться внук и сын известных художников. Сразу-же два педагога (муж и жена) приступили к моему обучению. В то время, как педагог по скульптуре объяснял мне как делать каркас, его жена обучала рисунку с натуры. Именно там я узнал как начинать правильно рисунок, как измерять предметы держа карандаш на вытянутой руке и закрывая один глаз, как пользоваться резинкой и точить карандаш. Там я научился азам скульптуры. Должен признаться что поначалу рисунок мне давался лучше чем лепка. Привыкши работать с пластилином я вдруг столкнулся совсем с другим материалом, с глиной, которая у меня аcсоциировала с грязью и все время мне хотелось помыть руки. Да и каркас меня не особенно привлекал, надо было возиться с толстой проволокой что-то прибивать к дереву, и делать то, что мне было неинтересно и трудно. В группе было несколько человек,которые уже порядочное время как посещали эту студию и конечно были лучше подготовлены чем я. Через некоторое время и я тоже что то уже умел и не чувствовал себя отстающим. Педагог, которого все называли г-ин Закро, что-то объяснял и показывал и при этом всегда говорил одну и ту же фразу, которую нельзя было не запомнить: "Старайтесь чтобы было рельефно". Единственное, что я не мог понять, это значение слова "рельефно" и я себе внушил, что это означает сделать скульптуру правильно и хорошо.
В той группе был один мальчик, года на два старше меня, который очень выделялся среди всех своим талантом и трудолюбием. Его звали Темур (имен других я не запомнил как и их самих, потому что они ничем не выделялись), который кроме того что был в группе самым сильным по скульптуре, в тоже время был как бы правой рукой учителя Закро и следил за порядком в мастерской. Сейчас когда вспоминаю обстановку в той студии, она мне больше напоминает ботегу времен Ренессанса (которую я могу только представить по прочитанному) чем современную изостудию. Проучившись там всего один год, я вынужден был ее покинуть, так как перейдя в другую школу, у меня из за уроков и домашних заданий не оставалось времени посещать Дворец Пионеров. Так со скульптурой было покончено. Правда после восьмого класса у моих родных появилась идея забрать меня из школы и устроить в художественное училище на факультет скульптуры, но одна наша знакомая, которая преподавала там, отговорила моих родителей от этого и я вынужден был продолжить обучение в школе. Со скульптурой было окончательно покончено, даже теоретически. Больше к глине я не прикaсался. С тех пор прошло много лет. Я уже окончил Академию художеств, стал членом Союза Художников. И кроме живописи никаким видом искусства практически(за редким исключением) не занимался.
Однажды на какой-то, уже не помню какой, выставке ко мне подошел один мужчина и поздоровавшись с видом человека, который хорошо и давно меня знает, обратившись на ты спросил помню ли я его. Чувствовалось, что меня и все обо мне ему хорошо известно, знаком он был и с моими работами, которые, как он сказал, ему нравились.
Я спросил его как его звать. Он назвал мне свое имя, которое мне ничего не говорило. Тогда он сказал что он тот самый Темур, который ходил со мной во Дворец Пионеров на секцию скульптуры. Я узнал его, вернее вспомнил,так как он был единственным в группе на которого нельзя было не обратить внимания блогодаря его таланту и работоспособности. Я спросил Темура, где он сейчас, чем занимается, выставляет ли свои работы. Среди скульпторов моих знакомых я его что-то не мог припомнить. Он сказал что работает на скульптурном комбинате и занимается отливкой работ других скульпторов. Сам ничего не делает. Мне было грустно это услышать, потому что бросив студию, я все время думал что именно из него выйдет большой скульптор. Я был разочарован. И в тот момент смотря на Темура я вспомнил слова нашего учителя Закро и произнес их вслух. "Старайтесь, чтобы было рельефно". И Темур произнес эту фразу за мной, но уже с более грустной интонацией. Больше я его не встречал.

ДХШ


Хотя в нашей семье уже четыре поколения художников, в детской художественной школе, до моего сына Бруно, никто из нас не учился. При дедушке таковой в Тифлисе не было, а если бы и была, то будучи из бедной (но дворянской)семьи, дедушке она не светила. Папа хотя был уже не из бедной семьи, но страна еще была бедной и таких школ не было. Что же касается меня, то не имея никакого отношения к детскому рисунку и детская художественная школа не имела отношения ко мне.
Первый, кто из нас туда сунулся, был Бруно. Хотя он туда сам не сувался, его туда засунули (как и в дальнейшем в музыкальную школу, на кларнет, но это уже другая история), он только не сопротивлялся. Надо сказать, что он с детства рисовал. И рисовал до тех пор, пока не поступил в художественную школу. А там, говоря автомобильным языком, стал буксовать. Проучившись (если так можно назвать то, чем там он занимался) три года у него не было никакого прогресса и, что самое главное, он все больше и больше охладевал к рисованию. Но что я говорю, какое там рисование, когда этот предмет начинали изучать только с пятого класса. Вы спросите чем они занимались. Я вам отвечу - творчеством. Вы же знаете, у нас все дети гениальные, один вундеркинд на другом. Но куда они потом деваются никто не знает. Я всегда с подозрением и недоверием относился ко всему этому, не буду перечислять, но раньше меня лично это не касалось. Я с умилением (но без энтузиазма) посещал выставки детского рисунка, куда меня приглашали мои коллеги, чтобы я сказал пару приятных слов детям в момент раздачи им поощрительных грамот. Я и говорил, но не то, что хотелось услышать педагогам и родителям, а то как я представлял правильным обучение детей искусству. И вот сейчас эта проблема коснулась моей семьи, моего сына, которого уже начинали считать четвертым поколением художников ,носящим нашу фамилию. И вот в один прекрасный день моя женя уговаривает меня пойти в художественную школу на родительское собрание. Кто знает меня ,тому станет ясно, что я пойду не только слушать других, но и дам им возможность послушать меня. Должен сказать, что доректором школы был мой товарищ, с которым я учился в академии. После окончания он устроился в художественную школу сначало обычным педагогом, потом завучем и наконец, выжав предыдущего директора-взяточника, сам стал директором. Он и проводил родительское собрание. Прослушав пол)часа ненужный мне отчет об оценках, я взял слово и начал:
- Уважаемые педагоги и не менее уважаемый директор. Не знаю кто как, но я бросив все свои дела, пришел на это собрание отнюдь не слушать отчет о ваших оценках. Меня интересует, почему в художественной школе не преподают рисунок, это во первых, а во вторых; почему за три года обучения, если это можно назвать таковым, мой сын не сделал ни малейшего прогресса?
Директор тут же начал защищать честь флага и сказал, что рисунок начинают изучать с пятого класса, раньше нельзя, чтобы не травмировать творчество детей, а что касается моего сына, то что поделаешь, не все дети талантливы и способны и родители должны с этим смириться. Тогда я задал еще один вопрос, почему ребенок теряет интерес к рисованию. Директор ответил,что раз не получается, то и охота пропадает. Не буду морочить голову терпеливому читателю аргументами, которые я приводил и ответами на них директора и педагогов, а скажу коротко, что я заявил громогласно, что собираюсь забрать моего сына из художественной школы. Я думал, что если школа не годится, зачем его там держать, а если у него действительно нет способностей; то тем более нет основания; чтобы он там находился и терял время. И я его забрал. Бруно не протестовал. Он так же спокойно ушел со школы как и пошел туда, без всяких эмоций. Проблема четвертого поколения его, как видно, тогда совсем не волновала.
После окончания средней школы и художественного училища, Бруно поступил в Академию художеств. Как-то на каком то мероприятии или выставке я случайно встретил своего коллегу, директора той художественной школы, где когда-то учился Бруно. Директор продолжал оставаться директором и школа опять стояла на том же месте, в прямом и в переносном смысле. Это я могу судить по ее выпускникам, которые затем приходили здавать в наше училище. Увидев меня, директор радостно поприветствовал и у нас начался разговор, который обычно происходит между товарищами -коллегами, которые давно не виделись. Перед тем как расстаться он спросил меня:
- Как твой сын, что он делает?
- Он на втором курсе в академии, - ответил я.
- Как, он рисует? - удивился директор.
Я его понимаю, он представить не мог, что кто-нибудь может рисовать и стать художником без его детской художественной школы. Но он не подумал, а может-ли быть художником тот, кто не работает над собой, не принимает участия в выставках и не ходит на них, а заперся в своей школе и даже не знает, что происходит с его выпускниками, которые проучась десять лет не подготовлены настолько, чтобы без проблем поступить в наше посредственное художественное училище, куда поступают после нескольких месяцев подготовки у частного педагога дети, до этого не державшие кисть в руке.

Педагог


- Кто-нибудь хочет выступить? - спросил директор Тбилисского Художественного училища и посмотрел на сидящих в актовом зале училища, пришедших на защиту дипломов выпускников училища.
Среди присутствующих был и я. Хотя уже несколько лет как закончил академию, творческую мастерскую, был членом СХ и участником многих выставок, в училище я был впервые. Так получилось, что в свое время я не поступил туда и одной из главных причин (а их было несколько) была моя недостаточная подготовка к приемным экзаменам. Но думаю, что если бы мои родители, все-таки, решились бы вносить документы, я наверняка поступил бы туда, несмотря на слабую подготовку. Как никак я был третьим поколением художников, а таких обычно не срезают. Но как видно, папе неудобно было отпускать меня на экзамены в таком виде и он воздержался.
- Итак, никто не имеет что сказать, - повторил приглашение директор.
Я встал и приготовился выступить. В конце концов ведь я именно поэтому и пришел сюда. Не могу сказать, что мне очень хотелось выступать так как шла защита учеников моего отца, который в то время преподaвал в училище. (Но несмотря на это я там ни разу не появлялся, хотя был знаком со многими педагогами). А попросила меня прийти и выступить одна моя близкая подруга, которая в тот день защищалась. И вот я подхожу к ее дипломной картине и начинаю свою речь. Я уже не помню что тогда говорил, но речь мою, украшенную фразами на итальянском и русском языке провожали громкими аплодисментами. Я тогда не думал, что именно эта речь подаст директору мысль пригласить меня в училище и он меня пригласил. Мне дали преподавать три предмета нa втором курсе. Потом у меня забрали рисунок, оставив живопись и композицию. Так я там преподавал много лет. За эти годы мне то добавляли предметы, то забирали их у меня. В конце концов я оставил себе один предмет-технологию живописи, ходил в училище один раз в неделю, получал мизерную зарплату и был вполне доволен. За эти годы я много раз бывал председателем приемной комиссии. У меня была репутация честного и справедливого человека, к тому же я был наивным и не сведущим в приемных махинациях и за моей спиной легко было проводить всякие незаконные операции. Когда я это понял то навсегда отказался участвовать в подобных мероприятиях аргументировав свой громогласный отказ следующими словами: "После этих вступительных экзаменов друзей у меня становится меньше, врагов больше, а в кармане без изменений."
Больше с подобными предложениями ко мне не приставали. Но каждый год в день защиты дипломных работ мне давали читать рецензии и я как говорится был "целый вечер на манеже". Я был не прочь для комиссии и присутствующих устроить маленький концерт своими выступлениями, которые всегда сопровождались бурными аплодисментами и на которые специально ходили. Это училище заканчивали и моя дочь и мой сын. Пока они там учились, я не хотел оттуда уходить, а вот когда они его закончили, эта мысль все время меня сопровождала. В последние годы мне уже не хотелось ходить на лекции. Если до этого я ходил хотя-бы чтобы повидаться с коллегами, то в последние два года я уже и их не видел. Я не видел в училище уже никого, кроме сторожа и двух трех учеников, которых ничего не интересовало и уже не делали даже вида что слушают тебя. Но писать заявление об уходе было неудобно, там работают твои друзья и директор (новый) твой однокурсник. Наш старый директор уже много лет как покинул наше училище (вернее его заставили покинуть), а через пару лет и этот мир.
После небезызвестной Розовой Революции (или Революции Роз, как хотите) пошла тенденция закрывать училища и одним из первых это коснулось нашего художественного училища. Не было приема на первый курс и я автоматически остался вне училища (так как мой предмет обучался только на первом курсе), чего собственно я и хотел. Я ушел, но на защиту дипломов меня все равно приглашали и приглашают читать рецензии. Вот и в этом году я выступлю там, но уже в последний раз. Как видно им трудно смириться с мыслью что я не буду выступать во время защиты. А может быть мои выступления напоминают им о тех хороших временах, которые ушли безвозвратно.

А вы шутник, синьор Джованни


Утренние звонки не люблю. И не потому что прерывают мой сон (я обычно встаю очень рано, часов в 6-7), а потому, что ничего приятного не ожидаю услышать. В то утро около 9 часов раздался звонок и он мне показался более пронзительным чем обычно.
Беру трубку: - Слушаю, говорите!
Маленькая пауза и на другом конце провода незнакомый, но приятный и учтивый мужской голос спрашивает господина (так было принято в Грузии и в советский период, а действие происходит в конце семидесятых годов) Джованни Вепхвадзе.
- Это я, -отвечаю, - а кто меня спрашивает?
- Вам звонят из органов, через двадцать минут мы заедем к вам, пожалуйста, будьте дома. У нас к вам важное дело. Это срочно. Постарайтесь быть один.
"Это уже серьезно", подумал я. Можете представить мое состояние. Такое у меня обычно бывало, когда я учился в школе, перед контрольной работой. "Ко мне звонят из органов, конечно из внутренних, но из какого органа. Не будем уточнять. Что я такое сделал и что они от меня хотят?" - думал я и перебирал в голове все свои грехи. Может быть, это из за моих встреч с французами, а может быть, из-за той итальянской делегации железнодорожников, среди которых был один фашист, но я-то при чем. Скорее всего, кто-то из итальянских партизан-коммунистов накапал на меня где следует, что я рассказал политический анекдот. Что только не приходило мне в голову. Подумал также что мной заинтересовались за то, что я рисовал когда -то липовые билеты в Дом кино на просмотры зарубежных фильмов с эротическим уклоном. Или, может быть, им стало известно, что я делал копии со своих, уже приобретенных Министерством культуры СССР, работ и продавал их заново в Тбилиси местному министерству. Нет, тогда мною заинтересовался бы совсем другой орган.
В этот момент в комнату неожиданно заходит моя бабушка и так неожиданно, что я вздрогнул от испуга. Бабушка держала в руках вазу с только что ею испеченным безе.
- Бабо(так я называл бабушку) уходи, не хочу сейчас твое безе, не время, я жду важных людей, потом, потом.
Бабо в недоумении посмотрела на меня и покорно ушла, забрав вазу с безе. Наконец позвонили в дверь. Я понял, что они пришли за мной, вернее, пока ко мне. Открываю дверь и на пороге стоят двое мужчин, приятной наружности и скромно спрашивают:
- Вы будете господин Джованни, мы к вам недавно звонили.
- Проходите пожалуйста, я вас ждал.
Они заходят, смотрят на стены увешанные картинами дедушки и спрашивают: - Это все вы?
- Нет, мой дедушка, он уже умер. Присаживайтесь, пожалуйста, я вас слушаю.
- Мы из органов, - сказал один из них и показал мне свое удостоверение, которое я естественно не успел разглядеть и он с таким же успехом мог мне показать членскую книжку общества "Друг леса".
- Нам вас рекомендовали в вашем Союзе художников. Сказали, что вам даются портреты, что вы можете точно передать сходство.
"Черт бы их побрал, там в союзе, - подумал я про себя, - нашли кому рекомендовать. Как что-то хорошее раздают, никто тебя не вспомнит, а как что-то такое, Джованни даются портреты, ничего Джованни не дается, вернее не дают, только шиш с постным маслом"
- Очень приятно слышать такие отзывы, - отвечаю на комплимент с улыбкой, - но я в сущности не портретист, хотя иногда приходится их писать, есть намного сильнее портретисты и сходство они передают точнее.
- Нет, нам рекомендовали именно вас - ответил один из них, что сидел поближе.
- Чем могу быть полезен? - перехожу к более деловому тону.
- Нам требуется ваша профессиональная помощь. Вам нужно будет воссоздать одно лицо.
- Вернее, вам нужно. И что это за лицо?
- Будем с вами откровенны, органами разыскивается один человек, личность которого не установлена. Мы не знаем его имени, но нам известно о его подрывной деятельности против нашего государства. Нам необходимо иметь его изображение. Вы нам должны в этом помочь.
- Насколько я понял, вы не знаете кто он и как он выглядит, - говорю я, - и очевидно он мне позировать не собирается, а раз вам надо, чтобы я его нарисовал, могу предположить, что и фотографии его у вас нет.
"Да, думаю я, портреты некоторые художники рисуют с натуры (как я например), а другие с фотографий(как некоторые из моих коллег), а как я буду рисовать того типа, которого ищут и не могут поймать. Не знаю . Для них я всего лишь фоторобот" - думаю я.
- Все понятно, но скажите пожалуйста, как я буду его рисовать?
- Дело в том, что последний раз его видели на почте и почтовый работник запомнил его лицо. Мы его допросили и он нам его описал.
- Но позвольте, откуда почтовый работник знал, что это именно то лицо, которое вас интересует, и как вам пришло в голову обратиться именно к тому почтовому работнику? - задал я наивный вопрос, который мне казался вполне логичным.
- Это уже наша профессиональная тайна, - с довольной улыбкой и многозначительно ответил мне работник другого (не почтового) органа, - у вас художников ведь есть свои тайны, например как смешивать краски...
- Никакой тайны, - отвечаю я, - берем две или три краски и крутим их кисточкой на поверхности фанерки, которая называется палитра.
- Неужели все так просто, а мы думали это какая-то профессиональная тайна. Ну давайте приступим к делу. Мы вам будем описывать его приметы, а вы в это время рисовать по нашему описанию (и по своему художественному воображению, добавил я от себя).
Я взял бумагу, карандаш, хотел взять и резинку, а потом подумал что вряд-ли мне придется что-то исправлять, и приготовился рисовать портрет без натуры, без фотографии, но со слов почтового работника (назовем его так) в литературной обработке другого сотрудника, в качестве редактора.
- Итак, какое у него было лицо - вытянутое, круглое? Он был худой или полный? - начал я свой "допрос".
- Ну сказать, что он был полный нельзя, работник почты об этом не говорил и о худобе тоже.
- Очень хорошо, - говорю я, - весьма ценная информация. А какой у него был лоб?
- Дело в том, что лба не было видно, субъект был, кажется, в кепке.
- Какая кепка, аэродром или хинкали (грузинские пельмени большого размера), - шучу я.
- Кепку пожалуйста не делайте, - заметил сотрудник, - лучше без головного убора.
- Замечательно, ну а волосы? Хотя что я говорю, волосы ведь были не видны, их скрывала, если они только были, кепка. А глаза субъекта ваш почтальон, простите почтовый работник запомнил?
- Да, конечно, тот тип все моргал.
- А как я нарисую моргающие глаза, один открытый, а второй закрытый? - пошутил я.
- Нет, вы оба глаза нарисуйте открытыми.
- Хорошо. Ну цвет глаз в данном случае не имеет значения, это не живопись, слава богу. И как глаза были посажены: глубоко, широко, близко? - упорно приставал я, зная что глаза важнейшая деталь портрета. -Хотя их могли и не запомнить, тот тип, как вы говорите все моргал, "А вы, в свою очередь, проморгали того типа и мне сейчас приходится отдуваться за вас и заниматься этой глупостью, - подумал про себя я, но не решился произнести это вслух.
- У него, по описанию, были нормальные глаза и очков он не носил.
- Очень за него рад, - ответил я, - А какой у него был нос. С горбинкой орлиный, чисто грузинский, или большой армянский, надеюсь не курносый, видите ли, у меня маленький опыт рисовать курносые носы, чаще приходилось рисовать местные. Греческие носы тоже приходилось рисовать, но только с гипсовых слепков, в период поступления в академию.
- Вы знаете, - сказал работник органов, - носа он не запомнил, слишком мало времени тот субъект находился в поле зрения почтового работника.
Как говориться, был у них под носом, а носа не заметили, вот сейчас сами остались с носом - сделал я свой вывод.
- Ну не могу сказать, что вы меня балуете информацией - недовольно заявляю я, -Что-же рисовать?
- Я вас понимаю, но это очень важно, постарайтесь пожалуйста. Соберите всю свою профессиональность. Нам вас так хвалили, говорили, что вы не только хороший портретист, но и всех иммитируете и подражаете.
- Спасибо, я очень польщен. Если бы видел того типа, которого вы ищете, то мог бы еще его и скопировать, но это уже из области театра. Вернемся к нашему рисунку. Какой был рот, большой или маленький. Какие были губы.
- Рот был обычный, вообще-то, тот тип молчал, постойте, постойте, - вдруг сказал мой собеседник, - совсем забыл одну важную деталь. Почтовый работник сказал, что у того субъекта был золотой зуб.
- Да, но если тот тип молчал и рта не раскрывал, как ваш почтмейстер заметил что у субъекта золотой зуб? - вновь пошутил я, - Хотя это не имеет значения, я-же не буду рисовать золотой зуб, "хотя блестящие предметы, думаю, у меня не плохо получаются в натюрмортах, - подумал я и сказал вслух, - Я, с вашего позволения, нарисую его с закрытым ртом, так он будет больше похож.
Пока я спрашивал, а коллега "железного Феликса" (я понял, что именно "оттуда" и были они) отвечал на мои вопросы, я не теряя времени рисовал и так увлекся рисованием портрета, которого не видел, что заметил, как портрет подходит к концу и что самое главное (для меня конечно) весьма неплохо. Конечно, такой портрет я не выставил бы на выставке, но он, все-таки, смотрелся. И вдруг, я посмотрел на него как бы со стороны и что я увидел... портрет был вылитый мой собеседник из органов. Не знаю, это получилось подсознательно, потому что все время видел перед собою именно его (другой сидел несколько сзади, молчал и не попадал в поле моего зрения) или же это получилось случайно. Заметив мое удивление, "портретируемый" работник своим холодным умом, горячим сердцем и чистыми руками взял у меня рисунок и посмотрев на него рассмеялся, протянул его своему коллеге со словами: - Можешь меня забирать, премия тебе и ему (указав на меня) обеспечена
Затем обратившись ко мне: - Господин Джованни, подпишитесь пожалуйста, я оставлю его себе на память. Сами понимаете, начальству его показывать нельзя. Затем он посмотрел на меня с кислой улыбкой и сказал: -А вы шутник, синьор Джованни.
Он взял свой портрет, аккуратно положил его в папку и они уже собирались уходить как в этот момент в дверях моей комнаты показалась Бабо с вазой ее безе и со словами:
- Может выпьете по чашке какао?
- Нет, спасибо, - ответили они учтиво, - как-нибудь в другой раз.
В тот момент я был уверен, что другого раза я им не предоставлю, хотя кто может знать. Последние слова сказанные ими остались у меня в памяти (как в сущности и весь "сеанс") и фраза "вы шутник, синьор Джованни", была произнесена таким тоном, что я понял, произнесший ее хорошо был обо мне осведомлен и хорошо меня знал. Может и хорошо, но не совсем.

Продолжение - III...
Живопись Джованни Вепхвадзе
Джованни Вепхвадзе рассказывает...
Художники
Карта сайта
Третья линия