Телефонист


Бусто Арсицио. Италия. 1993 год.
- Уго сказал что вы художник, очень приятно, я Микеле Креспи, телефонист.
Так мы познакомились с Микеле. Он действительно был телефонистом и устанавливал телефонные кабели частным образом. Имел один трехэтажный дом, жену, дочь, три автомобиля и по телефону в каждой комнате, телефоны стояли даже в туалетах и номеров у него было несколько. Все его комнаты были увешаны картинами и если бы не разнообразие стилей и манер картин, можно было бы подумать, что вы находитесь в доме у художника. Во всяком случае, за коллекционера он вполне сошел-бы.
Как то Микеле посадил меня в одну из своих машин, Форд начала тридцатых годов(он подрабатывал, участвуя в свадебных церемониях с этим допотопным автомобилем) и повез по городу, то и дело сбавляя скорость и указывая на архитектурные достопримечательности города. Должен сказать, что до приезда в Бусто Арсицио я даже не слышал о существовании такого города в Италии, хотя знал эту страну довольно-таки хорошо.
- Джованни, посмотри как прекрасна эта церковь Санта Мария. Ты должен ее написать.
- Да, ничего, - отвечаю я, - но я видел здесь у вас церкви покрасивей. Церковь Сан Джованни мне нравится больше, ее и нарисую.
Микеле ничего не сказал, но я почувствовал что мой ответ ему не понравился. Каждый раз, когда мы проезжали мимо того здания, он все время указывал на него, пытаясь убедить меня, что этот собор достоин быть изображенным. Но меня он почему-то не привлекал. Тогда Микеле сообщил мне важную информацию:
- Джованни, ты знаешь, что у меня в роду тоже были художники. Ты наверно слышал о таком Джузеппе Мария Креспи. Он неплохо рисовал, неправда ли?
- Конечно слышал, и не только слышал, но и видел его картины. А если он твой предок, почему у тебя дома нет ни одной из его работ. Вон у меня столько работ моего дедушки художника, - отвечаю я.
- Но мой предок великий художник, он очень дорого стоит, - говорит Микеле.
- Тогда пускай он и рисует тебе эту церковь.
- Но он давно умер, - извиняется Микеле.
- Я знаю, дорогой Микеле, я пошутил.
- Я тоже, - ответил телефонист.
- Но скажи мне, почему тебе нужна эта церковь, у тебя вон сколько хороших работ, - спрашиваю я.
- Джованни, в той церкви меня крестили, там я принимал первое причастие, там венчался и мою жену тоже зовут Мария.
Да, подумал я, аргумент весьма убедительный, нужно будет его учесть и как видно мне придется написать для Микеле эту церковь. Я уже собирался дать положительный ответ, как вдруг вспомнил два эпизода связанных с Микеле и решил его немного помучить за то, что призывая меня нарисовать его любимую церковь, он в свою очередь любил подтрунивать над бывшим Советским Союзом и коммунистами. А для него я был представителем той страны и системы, хотя ни того ни другого уже не существовало. Однажды Микеле пригласил меня к себе домой, дома никого не было. Он угостил меня фруктами и какой-то выпивкой и предложил вместе с ним посмотреть по видио одну кассету. Я согласился, времени у меня было достаточно - почему бы и не посмотреть какой-нибудь фильм. В начале у меня было подозрение, что Микеле поставит какую-нибудь порнушку или что-то в этом роде. Но тогда зачем ему смотрерь это вместе со мной. Микеле поставил кассету и уселся рядом со мной и стал с волнением ждать. Мои ожидания не оправдались, это был фильм про Джеймса Бонда, где он борется с советской агентурой в Чехословакии. На протяжении всего фильма Микеле то и дело бросал на меня испытывающий взгляд. Его интересовала моя реакция. А к концу фильма он признался:
- Я давно мечтал посмотреть этот фильм с русским из Советского Союза.
- Ты отчасти осуществил свою мечту, но только отчасти. Во-первых, я не русский, а во -вторых, Советского Союза больше нет. Ты должен был организовать этот просмотр пару лет тому назад, - заметил я.

А вот и второй эпизод. Как- то, в один из субботних дней, Микеле предложил мне пройтись с ним по городу. Но по походке я понял, что это не просто прогулка, а у него была какая-то цель. И вот мы подошли к одному скромному зданию, на дверях была табличка. Я прочитал и все понял.
- Микеле, - говорю, - куда ты меня привел, это же местная коммунистическая парторганизация. Что мы здесь будем делать, телефонный кабель проводить Бусто Арсицио-Смольный?
- Джованни, кабель я им давно уже провел, - оправдывается Микеле, - я им обещал, что приведу к ним русского коммуниста. Прошу тебя, не подводи меня.
- Ты им наврал. Я никогда не был коммунистом и к тому же по моей физиономии сразу поймут что я не русский, - возражаю я.
- Ничего, ты им что-нибудь расскажи и они будут рады, у тебя же это хорошо получается, - упрашивал меня Микеле.
- Мог бы предупредить меня заранее, я бы подготовился, не люблю сюрпризы, тем более коммунистические.
Мы зашли, нас приветливо встретили. Я понял, что нас уже ждали и все с восхищением (не мог понять почему) смотрели на меня. Все было хорошо пока Микеле торжественным голосом и пафосом, достойным школьных утренников советского периода, не произнес:
- У вас сегодня в гостях коммунист из России Джованни Вепхвадзе, который к тому же, художник. Он хочет перед вами выступить.
Я вышел, ничего не оставалось делать.В голову ничего не лезло. Не мог ничего придумать. Не буду же им рассказывать партисторию, которую сам толком не знаю.
- Дорогие товарищи, - обращаюсь я к ним, - мне хотелось бы выступить перед вами с речью. Но я думаю, что вам, как представителям этой музыкальной страны, будет приятно послушать песню о Ленине, которую я вам исполню на русском языке, к сожалению без аккомпаниамента.
И я начал петь известную песню "Ленин всегда живой,Ленин всегда с тобой.." Я старался петь оперным поставленным голосом. Надо при этом сказать, что голоса у меня нет и слуха тоже. Но слушатель оказался непретенциозным и мой вокал встретили бурными и несмолкающими аплодисментами. Остаток встречи прошел в оживленной беседе и, к тому-же, меня угостили пиццой и пивом в ближайшей пиццерии. Что что, а мой вокал еще никогда не давал мне куска хлеба, хотя и пицца тоже сойдет.
Я в конце концов согласился написать для Микеле церковь Санта Мария в Бусто Арсицио. Вначале я написал односеансный этюд, показал Микеле и понял, что он ждал от меня другой живописи. Я это предпологал и был готов к этому. Я его успокоил, сказав, что через неделю он получит то что хочет. С этого этюда я написал ему вид церкви. Это уже был не этюд, а картина. Все там было выписано и гладко. Архитектуру чертил при помощи линейки. Все как нужно и товарный вид налицо. Микеле был счастлив получить работу. Он не знал, чем мне отплатить. Деньги я категорически отказывался брать.
- Джованни, - настаивалМикеле,- что я могу для тебя сделать.
- Проведи мне телефон в туалет,- пошутил я.
- Обязательно проведу,- ответил телефонист, - кстати Уго (наш итальянский шеф) собирается сделать тебе книжные полки в туалете, он уже договорился с плотником.
- К сожалению, я не успею воспользоваться его библиотекой, мне скоро уезжать, - ответил я с сожалением, а затем спросил, - Микеле, это правда ,что ты потомок Джузеппе Мария Креспи?
- Возможно, - ответил Микеле, - а что, если хочешь и ты можешь стать прямым потомком Микеланджело, главное иметь деньги и нанять хорошего адвоката.
- Это как, ведь у Микеланджело не было семьи, какое потомство, - возражаю я.
- Да, ты прав, хотя и это можно устроить, но обойдется дороже.

Страх


- Заключенный Вепхвадзе, пройдемте со мной, вас вызывает начальник.
Дверь камеры захлопнулась и заключенный в сопровождении тюремщика пошли по полутемному коридору. Заключенный шел и уже ни на что не надеялся. Он знал, что совершил преступление, его вполне могли посчитать вредителем и даже врагом народа. Художник Иван Вепхадзе никогда не занимался политикой. Но было такое время, а именно, начало тридцатых, что никто не был застрахован от эпитета "враг", "вредитель", "шпион" и тому подобное. Людей убирали ни за что, по простому доносу, а он как-никак совершил преступление и при том - тяжелое. Художник и конвоир вошли в кабинет начальника тюрьмы. Начальник не обратил внимание на вошедших и рассматривал какие-то документы. Через некоторое время он оторвал взгляд от документов и посмотрел на вошедшего.
- Я просмотрел ваше дело, - сказал начальник серьезно, обращаясь к заключенному, - вас обвинили в хищении народного достояния, вы знаете, что вас ждет? Как вам не стыдно было совершать такое.
Чтобы читателю было ясно, в чем состояло преступлние художника, скажу, что он работал в одном цеху, где делали знамена и флаги. Художник и его товарищ по работе достали неофициально ткань для знамен и когда была проверка, у них не оказалось документов на ткань. Художник, а это был мой дедушка, и его товарищ были арестованы и им грозило суровое наказание по обвинению во вредительстве, как говорили в то время "десять лет без права переписки" и все знали, что это значило.
- Вы же художник, и неплохой, при обыске видели ваши работы. У вас неплохие портреты. Вот возьмите эту фотографию и покажите на что вы способны. Вам дадут все необходимое для работы. И постарайтесь как следует.
Художник взял фото посмотрел и понял, что от него хотят. Это было фото Лаврентия Берия, который в то время занимал пост первого секретаря компартии Грузии.
И художник написал портрет. Портрет тут-же был повешен в кабинете начальника. К автору с того дня стали относиться лучше, но он продолжал сидеть и у него появилась какая-то надежда выжить. Не знаю как, но портрет увидел сам Берия. И если верить словам моей бабушки, которая любила рассказывать этот эпизод жизни мужа (сам дедушка никогда не упоминал его), Берия при виде портрета воскликнул:
- Как, и такого художника вы держите в тюрьме?! Немедленно выпустить на свободу, обеспечить, что-бы он ни в чем не нуждался и только работал.
Не знаю, так ли говорил Берия, но дедушку действительно отпустили и он перестал нуждаться. Появились хорошие заказы и его семья зажила, как говорится, нормально. Но годы крайней нужды, лишений и время проведенное в тюрьме, отложили свой отпечаток на без того хилом здоровье дедушки. У него начался сильный бронхит, который мог перейти в туберкулез. И вот когда его жизнь как-будто бы уладилась, не считая болезни, в один из вечеров около окон его дома останавливается машина НКВД (КГБ того времени). Когда к дому, обычно поздно вечером или ночью, подъезжала такая машина, все жильцы знали, что приехали кого-то забирать и поэтому все были готовы и на всякий случай имели заготовленным узелок с теплыми вещами. Такой узелок был и у дудушки. Все смотрели в окно и ждали кого заберут. Каждый надеялся, что его это не кoснется. И вот стук в дверь. Пришли именно в квартиру дедушки. Неделю тому назад уже забрали его двух соседей, отца и сына.
- Собирайтесь, мы за вами, - сказал один из вошедших, и указав на узелок, который быбушка уже вынесла и собиралась дать мужу, добавил - это можете не брать, вам не понадобится.
Можете представить себе состояние моего дедушки при этих словах. Будучи человеком пугливым, он подумал наверно, что его ведут прямо на раcстрел. Машина с дедушкой уехала, свет в соседних окнах погас и соседи с облегчением вздохнули и легли спать. В ту ночь ЭТО их не коснулось.
Через пару часов та же машина приехала и дедушка вышел из нее, а машина уехала никого не забрав. Дедушка был в хорошем настроении и сказал что там, куда его повезли, сказали, что очень обеспокоены его здоровьем и его посылали на курорт с полным обеспечением на государственной машине. Подкрепив свое здоровье, дедушка с еще большей энергией принялся за работу и из-под его кисти вышло много работ, которые внесли свой вклад в грузинскую советскую жиовопись, в соцреализм. Жизнь дедушки стала лучше, а работы хуже. Я не вправе обвинять во всем только власти того времени. Причин ухудшения качества работ было несколько. Кроме властей, это и здоровье дедушки и конечно бабушка, которая все время требовала у него денег для поддержания своих родственников, которые, надо сказать, не нуждались. Так продолжалось до 1953 года, до того дня, когда арестовали самого Берия. С этого дня начался закат славы художника Ивана Алексеевича Вепхвадзе. Ему перестали давать крупные заказы, милиционер не давал ему честь, когда видел при орденах (которые тоже перестали ему давать), да и художники, его коллеги, через несколько лет начнут брать реванш за его критику художников-формалистов (как тогда называли всех художников нереалистического направления).
А вот еще один эпизод свидетелем которого был сам и, хотя мне тогда было всего пять лет, я его очень хорошо запомнил.
Мама привела меня из детского сада. Вхожу в комнату и что вижу. Дедушка с бабушкой рвут рисунки с изображением Берия.
- Зачем рвете, - спросил я с удивлением, так как никогда не видел дедушку рвущим свои работы.
- Иди и ты помоги рвать, - ответила бабушка, рвя на клочки очередной портрет Берия.
И я помогал. Читатель не может представить, сколько было рисунков с изображением этой личности. А мы рвали и рвали и не было этому конца. Особенно трудно и неприятно было рвать толстые картоны, а холст еще труднее. Дедушке даже не приходила мысль записать эти холсты . Он боялся. Он также боялся не порвать эти работы, как в свое время боялся уничтожить уже ненужные наброски этой личности. А вдруг кто-то увидит как он рвет, уже ненужный набросок и донесет куда следует. И таких рисунков набралось уйма за столько лет. Они бережно складывались и хранились. А теперь он, художник сам уничтожает те рисунки и опять боится, что на этот раз могут случайно найти у него дома рисунок с изображением Берия и ему может непоздоровиться. Так мы уничтожили всю дедушкину Бериниану. Но один довольно большой портрет продолжал висеть на стене в золотой (позолоченной )раме. Я не осмеливался спросить дедушку, почему уничтожив столько рисунков с изображением той одиозной личности и вычеркнув его имя из книг и журналов, что были дома, он сохранил тот портрет, который был очень хорошо написан и который продолжал висеть на видном месте его мастерской. Портрет провисел много лет. И вот так в начале шестидесятых дедушка говорит, обращаясь к бабушке:
- Надо снять этот портрет, сегодня за ним должны прийти.
- Кто должен приийти, - спрашивает бабушка.
- Его жена и сын, я обещал отдать им этот портрет.
Действительно, вечером приехали за ним и забрали портрет, столько лет провисевший у нас дома. Я наконец решился и спросил дедушку.
- Почему ты оставил этот портрет и не уничтожил с остальными портретами Берия
- А почему я должен был его уничтожить, - в свою очередь с удивлением спросил дедушка, подняв брови, а потом добавил, - при чем тут Берия, это был портрет певца Бадридзе, который я подарил его семье.

Компенсация за моральный ущерб


Три года тому назад в Государственной Картинной Галерее в Тбилиси проходила выставка работ грузинских художников. К той выставке была приурочена презентация, впервые изданного, англо-грузинского словаря по искусству. Директор галереи обзванивал многих художников (чего обычно не бывало) и попросил их присутствовать при открытии выставки и презентации книги. Позвонил он и ко мне, хотя я и так, без его приглашения собирался туда идти. Действительно, в тот день на открытии, кажется это была весенняя выставка, собралось много художников. И вот, дав некоторое время посетителям пройтись по выставке и ознакомиться с новыми произведениями местных художников, директор галереи приглашает присутствующих принять участие в презентации новой книги, обращаясь к публике:
- Уважаемые господа, сегодня у нас презентация, впервые в истории Грузии изданного, Англо-грузинского словаря по изобразительному искусству. Автор этого замечательного издания искусствовед и специалист английского языка Кетеван Тухарели, она кроме того дочь всеми нами любимого Арчила Тухарели, который столько лет был завучем в Академии художеств и которого мы все хорошо помним и любим. Наверняка в этом зале среди присутствующих много таких, которые в свое время были учениками уважаемого Арчила Давидовича и хорошо его вспоминают. Может кто-нибудь хочет выступить и сказать пару теплых слов.
В зале наступило молчание, как видно ни у кого не было особого желания выступить и сказать "пару теплых слов". Среди присутствующих было много моих коллег, которые наверняка учились в академии, когда там работал завучем и преподавал русский язык Арчил Давидович. Его не могли не знать и не помнить. Но тем не менее, никто не проявлял особого энтузиазма и не рвался к микрофону. Тогда директор повторил приглашение выступить и опять не увидя желающих посмотрел на меня, наши глаза встретились, я понял, что он хочет чтобы я выступил. Он помнил мои выступления в художественном училище во время защиты дипломных работ и в галерее на открытиях выставок. Смотрела на меня с просящим взглядом и автор словаря, дочь Арчила Тухарели. Симпатичная и милая женщина, которым обычно не отказывают. Как я мог не выступить, хотя откровенно говоря, я не знал что сказать. Я сделал какое-то неловкое движение по направлению к микрофону, и этого было достаточно чтобы директор галереи торжественно произнес:
- Слово представляется нашему уважаемому Джованни, который хочет выступить. Читатель наверно поймет меня, как трудно выступать, когда тебе нечего сказать и в голову ничего не приходит, но раз вышел - что-то надо сказать. И я начал свою речь на английском языке, которым владею дoвольно-таки слабо, но для грузинского слушателя и к тому-же художников, он вполне сошел ,где я подчеркнул значение английского языка в нашей действительности и в частности ценность данного словаря. Зал мне зааплодировал. Художники мало что поняли из моей речи, но факт того, что я говорил по-английски их воодушевил. Затем ко мне вновь обратился директор и попросил чтобы я сказал пару слов об Арчиле Давидовиче, бывшем завуче академии.
- Дорогие друзья и коллеги,- начал я уже по грузински, - Я помню моего учителя, который мне преподавал русский язык (на самом деле он не провел ни одной лекции, и будучи занят делами завуча, давал проводить лекции своей помощнице) и был моим завучем. Я вспоминаю его как добрейшего человека, который всегда шел на встречу студенту. Помню однажды, учась на первом курсе, я опаздывал на занятия и почти бегом вошел в вестибюль академии. В спешке я не заметил стекло на двери и этюдником, который висел у меня на плече, разбил большое стекло двери вестибюля. На мое счастье в этот момент в дверях стоял завуч, наш дорогой Арчил Давидович.
Увидяб как я разбил стекло, он ласково обратился ко мне: "Ты наверно случайно разбил это стекло?" - "Да", - отвечаю я. "Ты здесь учишься?" - спрашивает завуч. "Да" - отвечаю я. "А у тебя есть студбилет?" - вновь спрашивает он. "Да" - отвечаю я. "Покажи мне его, пожалуйста" - все также ласково просит меня. Я даю ему мой студбилет. Он не глядя на него забирает его, лицо его меняется, оно приобретает грозный вид и он громко говорит мне по-русски: "Иди к е***и матери". И я ушел. Через несколько дней я прихожу к нему в кабинет и говорю: "Уважаемый Арчил Давидович, я ехал на переполненном троллейбусе в час пик и у меня вытащили бумажник с деньгами, а в бумажнике был мой студбилет" Я знал, что завуч не блещет памятью и к тому же, у него было столько дел по работе, что он не мог помнить о всех студбилетах и такого рода мелочах. Он ласково посмотрел на меня и сказал: "Нужно быть внимательным и осторожным, когда едешь в троллейбусе. Деньгами помочь не могу, а студбилет выпишем новый". Мы вспоминаем Арчила Давидовича как человека доброго и отзывчивого.
На этом я закончил свое выступление и новые восторженные аплодисменты посыпались на меня. Ко мне подходит дочь Арчила Давидовича и протягивает мне свой словарь, на котором уже стоит дарственная надпись: "Уважаемому Джованни от автора" и говорит:
- Это вам в качестве компенсации за моральный ущерб.

Картина


Папа лежал на диване и молчал. За целый день он не произнес почти ни слова. Только курил одну сигарету за другой. Его состояние вызывало беспокойство в семье. Настроение молчания и замкнутости охватило всю семью. Дедушка не комментировал ничего и как обычно продолжал молча работать. Бабушка, будучи в плохом настроении, все также продолжала печь и работать по хозяйству. Мама смотрела на папу и переживала за него. Я не мог терпеть это состояние и спрашивал всех, что же все-таки произошло.
Мама коротко мне ответила: - Картину не приняли.
Хотя и папа и дедушка писали много работ, среди которых подавляющее большинство были картины, но картиной называли дома только одну, которую папа писал около пятнадцати лет. Начал он ее писать три года спустя после окончания Ленинградской Академии Художеств. Как говорил папа, замысел написать подобную картину у него появился еще учась в академии, где он сделал первые кроки. Сколько я себя помню, у папы в мастерской стояла эта картина и он время от времени писал ее, вносил изменения, выписывал, а конца ей не было. Картина была солидных размеров, три на пять. Писалась она на репинском холсте и стояла, специально для нее сделанном по заказу мольберте. Композиция была многофигурная, трехплановая и действие картины происходило в интерьере. За все годы работы над картиной она потерпела много изменений, но все время становилась лучше и лучше. Картина представляла исторический сюжет и если попытаться ее вкратце и примитивно описать, то это была, как я говорил, многофигурная композиция, изображающая великого грузинского поэта 13 века Шота Руставели, читающего свое произведение царице Тамар в ее дворце, окруженной многочисленной свитой. Это говорю так, чтобы читатель имел какое-то представление о картине, хотя словами ее описать трудно, лучше конечно увидеть, так как, когда словами описываешь кому-нибудь произведение искусства, то каждый представляет по-своему, как правило, его представление далекому от действительности. Сказать проще, то картина по своей манере исполнения больше всего напоминала работы польского художника Матейко. Но это весьма приблизительно.
Помню, как работая над этой картиной папа находил среди знакомых и друзей лица, которые удачно вписывались в картину, и на ней можно было найти многих папиных знакомых и коллег. Он даже меня вписал, шестилетнего мальчика. У каждого художника есть свой шедевр (иногда их несколько). Но есть художники, я бы сказал, художники одной работы. Это не значит, что у них была всего одна работа, просто одна превалировала во всем их творчестве. Как классический пример подобного рода, мне приходит в голову Александр Иванов со своей картиной "Явление мессии народу", которую он писал тридцать лет. Может и мой папа писал-бы свою картину тридцать лет, если-бы не была объявлена дата празднования 800-летия Шота Руставели. Имея конкретную дату и год на подготовку к юбилейной выставке посвященной этой дате, папа с удвоенной энергией приступил к завершению своей многолетней картины. В то время как другие художники наспех что-то начинали писать, то у папы картина почти была закончена и производила потрясающее впечатление. Могу смело сказать, что такие картины в Грузии никогда не писались и уверен еще долго не будут написаны, (принимая во внимание положение в стране и в изобразительном искусстве в частности). Папа вложил в картину все что имел, труд, талант, знания и душу.
Настал долгожданный момент. Картину принесли в выставочный зал Государственной Картинной галереи, где и должна была проходить выставка. Можно себе представить, что значит переносить картину подобных размеров из одного здания в другое. Снять с подрамника, накрутить на барабан, разобрать подрамник, затем на месте собрать его, вновь натянуть....
Это может представить только тот, кто когда-нибудь имел с этим дело. В то время я еще не занимался живописью, оканчивал среднюю школу и ничего такое, связанное с живописью, выставками и комиссиями меня не интересовало. Я даже не знал, что происходит в моей семье. Я всего лишь мечтал окончить школу и что бы меня оставили в покое, я с нетерпеньем ждал начало чемпионата мира по футболу. Какая там выставка, Шота Руставели, юбилей. мне все это было безразлично. Но состояние отца и настроение в семье меня заволновали. Так не могло продолжаться.
- В чем дело, почему он в таком состоянии, - спросил я маму.
- Картину не приняли.
- Как это не приняли, - удивился я, - она там была самой лучшей, я сам видал как она уже висела и люди только ее и смотрели.
- Поэтому ее и сняли, - грустно сказала мама, - сейчас она уже не висит.
- А разве можно снимать картину, когда она уже висит на выставке, - задал я наивный вопрос.
- Для них все можно, - сказала мама.
Я не знаю, чем бы все это кончилось, если ни одно событие. Выставком не принял на ту выставку много работ и среди них были работы одного художника, чей тесть был крупной личностью. Так вот, этот тесть для своего зятя снял большой зал в каком-то здании и там выставили его работы и заодно все те работы, которые не прошли на официальную выставку. Сделали нечто вроде "салона отверженных". Папе тоже предложили выставить там свою картину и папа согласился.
После окончания юбилея и выставки, Министерство культуры начало приобретать работы выставленные на официальной выставке. В виде исключения, решили приобрести и папину картину. Может их мучило угрызение совести, а может просто так. Папе предложили мизерную сумму за работу, и папа вынужден был согласиться, так как в то время его финансовое положение оставляло желать лучшего. Ему заплатили, но картину не забрали, сказав, что пока у них нет места где ее хранить и вместо картины взяли у папы расписку в том, что картина хранится у автора и по первому требованию он вернет ее. Расписка обновлялась раз в несколько лет. Папа шутил, что если бы ему на протяжении тех лет что писал картину выплачивали ежемесячно зарплату дворника и то было-бы намного больше. Хотя после тех событий у папы не случился инфаркт, которого в семье ждали и боялись, и не было инсульта, это все-таки оставило свой след и повлияло на его дальнейшее творчество. Он больше не писал больших работ, все больше занимался оформительскими заказами и по мелочам. Брал заказы в комбинате и писал стандартные работы, на которые жил. Разговоров о большом творчестве больше не вел. Он часто жалел, что после окончания Ленинградской академии вернулся на родину. Он был уверен, что если бы там остался, то его жизнь художника пошла бы иначе. Но изменить что-либо уже было поздно. Он не мог ни примириться с той жизнью ни изменить ее. Ни возраст ни характер не способствовали этому. И так он продолжал работать до самого конца. Когда отца не стало, мама хотела пристроить картину, она хотела, чтобы эта картина висела и ее могли бы видеть. Но куда бы она ни ходила, всюду встречала безразличие и отсутствие интереса. Я не помогал маме в ее стараниях, но и не мешал. Она упрекала меня в том, что я ничего для этого не делаю. Мне было не до этой картины, у меня были свои серьезные проблемы и к тому же я считал, что страна еще не заслуживала такой картины, ее час еще не пришел. И я оказался прав. Маме, все-таки, удалось найти место, где можно было бы пристроить картину на "постоянное место жительства", в Дом Художника, директор которого с радостью дал согласие выставить ее. И только моя инертность помешала этому. Инертность, а может быть просто нежелание, которое я выдавал за лень. Помню как меня позвали несколько лет спустя в картинную галерею и попросили написать новую расписку, вместо папы, касающуюся той картины. Я сделал вид, что ничего о ней не знаю, что впервые слышу о такой картине и вместо папы никакую рaсписку давать не собираюсь и на вопрос, что же им делать, я ответил:
- По данному вопросу обращайтесь к автору картины. Единственное, чем могу помочь, дам его адрес - Вакийское кладбище.
Больше меня по этому вопросу не беспокоили. Картина все эти годы висела и продолжает висеть в папиной мастерской.
В ходе войны 1991-92года, которая проходила на проспекте Руставели и длилась около двух недель, сгорело здание Дома художника со всем своим содержимым, включая картины. Я представил, что сгорела бы и папина картина, будь она там. И только моя "инертность" спасла ее. Сегодня уже практически никто не помнит эту картину. Те, кому удалось ее увидеть или умерли или уже не помнят. Она нигде не выставлялась. Да и я сам не особенно хочу ее выставлять. Вдруг кто-нибудь еще вспомнит и спохватится, что картина когда-то была приобретена государством, хотя все документы, насколько мне известно cгорели во время пожара в Доме художника, где они хрaнились. У меня даже нет фотографии этой картины, так как ее практически нельзя заснять, в виду маленького расcтояния от картины до стены и только широкоугольным объективом можно что-нибудь сделать, да и освещение не способствует съемке. Я не очень себе представляю, что будет в дальнейшем с этой картиной, кто ею будет заниматься и когда наступит это время, может когда-нибудь и наступит. Тогда о ней позаботятся и даже дадут название, которого у нее пока нет. Но один вывод я уже сделал. Большие картины - большие неудобства. А как думаете вы?

Мы ещё увидимся


- Джованни, пойдем я тебя познакомлю с Кочаром,-сказал Саша, смотритель Картинной галереи, гда проходила выставка известного армянского художника Ерванда Кочара.
Саша подвел меня к пожилому человеку около восьмидесяти лет, который сидел на скамье в зале картинной галереи, где проходила его персональная выставка. Он когда-то жил в Тбилиси, а потом переехал в Ереван, где и продолжил свою творческую деятельность.
- Уважаемый Ерванд, - обратился к нему Саша, - разрешите вам представить грузинского художника Джованни Вепхвадзе.
Ерванд Кочар, услышав мое имя хотел было вскочить со скамьи на которой сидел, но возраст ему не позволил.
- Вано, это ты? - дрожащим но радостным голосом воскликнул Ерванд, - как я рад тебя видеть, сколько лет мы не виделись. Дай я тебя обниму.
Я не хотел утруждать старика, который сделал попытку подняться со стула, но он все-таки встал и мы обнялись как старые друзья. Я не понимал в чем дело. Ерванда Кочара я видел впервые, хотя часто слышал о нем и был отчасти знаком с его творчеством. Он был живописцем, но многие знакомы с его скульптурным произведением, конной статуей Давида Сасунского, которая украшает привокзальную площадь в Ереване. - Вано, как ты? - спросил он меня.
- Хорошо, дорогой Ерванд, а как ты? - ответил я, понимая что он принял меня за другого.
- Как ты молодо выглядишь, - сказал он, с удивлением посмотрев на меня, - совсем не изменился. Ты опять живешь на Серебряной?
И тут я понял в чем дело. Он принял меня за моего дедушку, с которым был знаком и которого не видел около пятидесяти лет. Ведь когда Саша представлял меня ему он назвал мою фамилию, я первые буквы моего имени Ерванд не расслышал и мое итальянское имя Джованни услышал как Вано, что в принципе одно и тоже. - Нет дорогой Ерванд, - ствечаю я и уже принимаю роль дедушки, - с тридцать шестого года я живу на Руставели.
- Как твоя жена, сын?
- Моя жена, спасибо хорошо, и сын тоже, он как и я стал художником. А как ты? Как себя чувствуешь?
- Неважно, Вано. Впоследнее время еле хожу и сердце беспокоит. Меня не хотели пускать, но я не послушался и приехал, у меня здесь родственники. А из друзей никто не пришел, - и посмотрев на меня добавил, - только ты.
Я продолжал играть роль. Мне может было лучше сказать ему правду, но я не хотел разочаровывать старика, я уже не мог ему сказать: - "Уважаемый Ерванд, вы меня не за того приняли, вашего друга Вано Вепхвадзе, моего дедушки, вот уже несколько лет как нет в живых и все ваши тифлисские друзья давно умерли. Что вы не видете, что мне нет и тридцати, как вы можeте принять меня за вашего друга, если я вам гожусь во внуки." Я не мог ему это сказать, это было бы жестоко. Потом он вновь внимательно посмотрел и сказал: - Вано-джан, почему ты носишь бороду? Это что у вас так модно? Как ты хорошо выглядишь. Ты помнишь, как наши мамы играли в нарды?
- Да, Ерванд, конечно помню, - ответил я и подумал, как-бы обрадовался мой дедушка этой встрече, если-бы был жив и еще я подумал, как бы он прокомментировал мой поступок, если бы узнал о нем. Но он уже ничего не мог узнать. Ерванд задавал мне много вопросов на которые я пытался ответить. Но были и вопросы, которые меня ставили в тупик, особенно когда он спрашивал о людях, которых я не знал. Мне трудно было отвечать на его вопросы и я искал повода попрощаться с ним.
- Дорогой Ерванд, - сказал я ему на прощанье, - не буду больше утомлять тебя, тебе наверно надо отдохнуть . Мы еще увидимся, неправда-ли?
- Обязательно увидимся, я приду к тебе, хочу посмотреть твои картины.
Больше на выставку Ерванда Кочара я не заходил, мне где-то неудобно было с ним встречаться. Он думал, что встречается со своим старым другом, Вано Вепхвадзе. И они встретились. Примерно через год восьмидесятилетний Ерванд Кочар скончался. Наверно на том свете он рассказал моему дедушке о встрече с его внуком, которого старый Ерванд принял за своего друга. Представляю, как мой дедушка среагировал на мою безобидную шутку.

Педагог первой категории


Проработав в Тбилисском художественном училище около 25 лет и за это время сменив двух директоров, я понял, что училище при любом директоре хотело быть маленьким государством со своими законами, иерархией, званиями и тому подобными атрибутами. Но в то же время оно давало себе отчет в том, что по статусу оно уступает академии художеств, несмотря на то, что по уровню обучения его превосходит. В отличие от академии в училище не было таких званий как профессор, доцент и так далее и единственное звание, которое теоретически можно было получить, это звание Заслуженного педагога. А почему теоретически, то потому, что его выдавали только отличившимся педагогам, когда им перевалит далеко за семьдесят. Так что педагог с хрупким здоровьем даже теоретически не мог на это расcчитывать. За все время работы в училище я там встретил только одного педагога, носящего это почетное звание и ему было под восемьдесят. Потом он ушел на пенсию, потому что физически на мог ходить на работу, а принимать учеников дома у него не было возможности. (Официальные лекции на дому привилегия только некоторых профессоров Академии, при условии их физических недостатков). Лишившись единственного педагога со званием и не будучи в состоянии найти кого-нибудь другого с подобным стажем и возрастом, дирекция решила учредить свои внутриведомственные звания, которых до этого не было в других подобных учебных заведениях. Это звание "гроссмейстера". И кому, как вы думаете, его дали? Звание гроссмейстера получили директор, завуч и завхоз за вклад в процветание училища. Педагоги при торжественном присвоении этого звания выразили молчаливое недовольство, ну а я довольный смеялся будучи благодарным, что меня немного развлекли в тот день.
Но вскоре в училище из Министерства просвящения пришел указ, присваивать педагогам категории. И решить какую кaтегорию кому присваивать, должна была сама дирекция. Директор подумал, что сразу всем педагогам раздать категории будет слишком жирно и решил на первом этапе давать их только педагогам по специальности.
Сделал он только одно исключение для меня, педагога по технологии живописи. Видите ли, он считал технологию живописи предметом теоретическим и общеобразовательным, хотя и имеющим какое-то отношение к изобразительному искусству, на что я ему заметил что и история искусств тоже имеет какое-то отношение к изобразительному искусству. Директор ценил меня как педагога и в момент присвоения категорий спросил меня согласен ли я буду, чтобы мне присвоили первую категорию.
- А какая еще есть? - спросил я.
- Есть еще вторая, третья, - ответил мило, но серьезно директор.
- А что это дает, категория? - вновь спрашиваю я.
- О, это дает 10 процентную надбавку к зарплате, - гордо заявил директор.
- Учитывая что моя зарплата 14 лари в месяц (около восьми долларов), то надбавка уже значительное подспорье к моему финансовому положению, и весьма признателен училищу за такую щедрость, - съязвил я.
- Джованни, ты сам не берешь часы, у тебя могла-бы тогда быть зарплата целых семьдесят лари, - сказал в свое оправдание директор.
Я еще раз поблагодарил директора и совет, торжественно раскланялся (может и немного театрально) и довольный вышел из его кабинета. Сразу же после меня вызвали в кабинет директора по-тому же вопросу еще одного педагога. Это наш педагог- экспериментатор. Эта художница экспериментирует со студентами. О результатах подобных экспериментв я говорить не буду. Их надо увидеть (или лучше вообще не смотреть). Это не может волновать читателя, скорее это должно быть проблемой родителей студентов и дирекции. Но есть такое понимание-творческий подход, который придумали, чтобы оправдать все что угодно. Так вот, заходит этот педагог в директорский кабинет и минут через пять выскакивает со слезами. Все взволнованы, что произошло, кто ее обидел, что ей сказали. Все оказалось намного проще, директор ей предложил, как и мне, первую категорию, на что она так бурно и среагировала, посчитав это наивысшей несправедливостью и оскoрблением. Я был удивлен, чего же она тогда хотела. Оказывается была еще более почетная категория, высшая, которую директор из-за своей скупости(или строгости) ей не предложил. Как мы потом узнали, звания педагога высшей категории удостоились только сам директор и завуч (в момент присуждения категорий завхоз уже не работал в училище, будучи уволенным за какие-то махинации).
В настоящее время директор уже не работает там (его самого уволили), педагог-экспериментатор устроился в академию и уже там проводит свои эксперименты, а училище работает в режиме свертывания и вскоре прекратит свое существование. А о педагоге первой категории остались одни воспоминания, которые все еще продолжают развлекать, когда вспоминают самого педагога.

Воспоминания и портреты


Я еще учился в школе, в девятом-десятом классе, точно не помню, но заметил, что дедушка по вечерам что-то много пишет. Вначале я подумал, что он пишет письма, но это что-то не похоже было на него, принимая во внимание его замкнутый характер, особенно в последние годы. Он обладал большим чувством юмора, у него был какой-то круг друзей, в основном врачи (он их набрал переболев столькими болезнями), но домой редко кто приходил к нему в гости, художников среди его друзей почти не было. Поэтому я вскоре догадался что дедушка писал отнюдь не письма. Я спросил его,что он пишет. Он мне коротко ответил: - "Книгу". Через некоторое время, действительно, вышла книга под названием " Воспоминания и портреты ". Книга меня тогда не заинтересовала, у меня во-первых, были другие интересы и читал я совершенно другую литературу и, к тому-же, у меня было мало времени ввиду того, что в последнем классе было много чего делать, а школу так или иначе надо было кончать. Книгу его я тогда не прочел, но вопросы по книге задавал предостаточно. Я вообще люблю спрашивать, может иногда и надоедаю, но ничего с собой не могу поделать, со своим любопытством. Я задавал вопросы, а дедушка вынужден был отвечать. Книга исходя из названия представляла воспоминания о его жизни, а также его воспоминания о художниках того времени, с кем моему дедушке пришлось пообщаться. Это были и его учителя и знакомые. Я его спросил, зачем он пишет о людяхб о которых и так без него почти все известно и никакой новой информации он о них не добавит. На что дедушка ответил, что он в своих воспоминаниях говорит и о том, что широкой массе читателей не известно.
- И наверно ты их расхваливаешь?
- А иначе невозможно, - отвечает дедушка.
- Они что все были идеальные? - все спрашиваю я,- и о них надо писать или хорошее или ничего.
- Да, - соглашается дедушка, - к сожалению, это так.
- И это все были твои друзья?
- Не все, конечно, но со всеми мне пришлось общаться и, конечно, среди них были и хорошие люди и плохие.
- А кто среди них был плохой? - настаиваю я, чувствуя, что могу узнать какую-нибудь гадость о ком-нибудь из уважаемых всеми людей.
К тому времени у меня были уже прочитанными некоторые книги о художниках и я имел представление о человеческих качествах многих из них. Особенно увлеченно я прочитал "Жизнь" Бенвенуто Челлини". Дедушка сначалa отпирался, но потом мне удалось его расколоть и он вынужден был рассказать мне кое-что, что не вошло в его книгу. Он это объяснял тем, что не хотел портить общественности впечатление кое о ком, кого в Грузии еще почитают. Так вот что он рассказал.
В годы его молодости работал в Тифлисе один художник-живописец (живописцами было принято называть тех, кто разрисовывал вывески), он был самоучкой. Художником он был весьма посредственным, но о себе большого мнения. И самое главное, что отличало того живописца, так это то, что он хотел всегда быть первым и не выносил, что бы кто-нибудь сделал работу лучше него. Это не был человек, который, не имея чувства объективности, считал-бы себя гениальным и что-бы другие художники не делали, свое считал-бы лучшим. К сожалению (для других художников), он хорошо разбирался в искусстве и мог отличить хорошее от плохого. Это касалось работ, но никак не поступков. Будучи человеком завистливым и подлым он шел на что угодно, лишь-бы убрать конкурента. И в средствах не стеснялся. Стоило какому-то художнику-живописцу преуспеть и проявить свой талант, как тут же его ждала расплата.
Несчастного художника ловили и жестоко избивали, стараясь в первую очередь сломать ему руки. Тем, кого только били, можно сказать, что повезло. Об этом качестве художника-хулигана знали все его коллеги и старались держаться от него подальше. Причем расправлялся он со своими конкурентами при помощи местных хулиганов, которые за определенную плату выполняли подобные заказы. Дедушка тоже знал об этом, но будучи его подмастерьем или младшим помощником, думал по своей наивности, что это его лично не коснется. Но что самое интересное, что этот злодей расписывал и церкви тоже, тем самым искупая свои грехи. Однажды мой дедушка, работая с ним, сделал работу, которая превосходила по качеству исполнения работы мастера. Мастер этого перенести не мог и побил дедушку. Будучи слабого телосложения и болезненным юношей, дедушка не мог оказать сопротивление высокому и мощному мужчине, который к тому же, имел и других помощников, которые вместе вполне могли бы расправиться с хилым и слабым молодым человеком. Побитый дедушка еле-еле унес ноги и пришел домой весь в синяках. Но даже будучи физически слабым и беcпомощным, дедушка был кавказцем и прощать обиду и оскорбления не собирался. Всю ночь он мучился придумывая меру возмездия и утром решил отомстить (чисто по-кавказски). Он встал на рассвете, взял кинжал и отправился к своему обидчику домой, чтобы того зарезать. А сейчас я уже приведу почти дословно слова дедушки, когда он рассказал мне этот эпизод.
- Я взял кинжал и пошел к нему домой, чтобы убить его. Захожу к нему, дверь была не заперта, (тогда все спали при открытых дверях) и вижу, он лежит и мирно спит, а рядом лежат его жена и дети. Все так сладко спали. Я не смог это сделать и тихо ушел.
После этой сцены дедушка больше не планировал убийство ненавистного мастера, но больше в его мастерской не появлялся.
Много лет спустя я прочитал эту книгу. Дедушки в живых уже не было и я не мог задать вопросы по поводу написанного.
Я хотел бы задать ему один вопрос: - Почему, зная такие подробности о личности ты описываешь его так положительно?
Он наверно мне бы ответил: - Во первых, люди мне не поверили бы, а во вторых, им хочется верить в хорошее, у нас и так художников было немного. О мертвых плохое не стоит говорить.
Недавно роясь в интернете и в поисках какой-то информации об одном художнике, мне попались на глаза строки, в которых говорилось, что Пиросмани в свое время собирался исполнить какую-то работу совместно с художником-живописцем Г. Зазиашвили, но потом почему-то эта работа не была выполнена. Его позвал сам Зазиашвили, который хотел показать бедному Пиросмани, как он, Зазиашвили, ушел далеко вперед. Пиросмани был наивным человеком, но возможно и до него дошли кое-какие слухи о характере коллеги (в Тифлисе все о всех знали) и он от этого сотрудничества отказался. Наивность не исключает осторожности.

Ираклий


- Джованни, что мне делать, Спиридон не дает возможности мне работать,- жаловался Ираклий,- скоро защита диплома, а у меня даже красок нет, он ни копейки мне не дает.
Я знал, что собой представляет Спиридон (отец Ираклия), мало того что не кормил, имел скверный характер, так еще не дaвал возможности бедному Ираклию писать диплом. Ираклий был на курс ниже меня. Но так получилось, что когда я кончал трехлетний курс творческой мастерской и моя отчетная работа уже была готова, Ираклий только начинал работать над своей дипломной работой в академии.
Эта задержка с окончанием академии, скорее всего, у него произошла по вине Спиридона. Рано лишившись матери Ираклий жил с отцом и двумя своими старшими братьями. Все трое были художниками. Ираклий среди них был самым талантливым и образованным. Они все были сванами и когда-то жили в горах Сванетии. Но спустившись с гор, один из братьев не выдержал перемену воздуха с чистого на грязный, заболел туберкулезом и вернулся в Сванетию. И у самого Ираклия с легкими не все было в порядке. Я понимал ситуацию и решил помочь Ираклию.
- Дорогой Ираклий, - сказал я ему, - ты можешь писать свой диплом у меня. Вот тебе мольберт, а вот тебе и краски. Работай сколько хочешь. Я здесь практически не бываю, так как моя отчетная картина готова, а другие работы я предпочитаю писать дома, там у меня верхнее освещение и все удобства. Только прошу тебя об одном, как только узнаем,что должен будет прийти Уча, ты должен уматывать, а то он разозлится.
Уча Малакиевич Джапаридзе, руководитель Творческой мастерской живописи не любил когда там находились посторонние люди и тем более не потерпел-бы, чтобы кто-нибудь там работал кроме его студентов.
Ираклий был мне благодарен за мою любезность и начал там писать свою дипломную работу. Его работа представляла груповой семейный портрет, где были изображены: отец Спиридон, два старших брата и сам Ираклий. Лица на портретах, хотя и имели сходство с его членами семьи, но, мягко говоря, были карикатурными, хотя на юмористический жанр Ираклий не претендовал. А может быть, мне так казалось, я всегда хотел видеть портреты (и не только) реалистически исполненными и всякие стилизации особого восторга у меня не вызывали. И хотя мы с Ираклием находились по разные стороны баррикады во взглядах на живопись, это нам не мешало дружить и коллегиально относиться друг другу.
И вот в один прекрасный день домой мне звонит один из товарищей по творческой мастерской и предупреждает, что сегодня собирается прийти Уча Малакиевич, чтобы посмотреть наши отчетные работы. Зная, что Ираклий работает в мастерской и не жeлая, чтобы Уча там его застал, я сразу же бeру такси и еду туда, чтобы опередить профессора и спрятать Ираклия. Приезжаю и застаю Ираклия за работай.
- Ираклий, - говорю ему запыхаясь, - сейчас сюда придет Уча, давай уходи, чтобы он тебя не видел.
Не успел я произнести эти слова, как в корридоре послышались шаги Учи Малакиевича. Эти шаги ни с какими нельзя было спутать, так как Уча хрoмал на обе нoги и к тому же ходил с палкой. Ираклий тут же отскочил от мольберта и встал в сторону, а я занял его место у мольберта. Входит профессор и направляется прямо ко мне, смотрит на картину Ираклия и лицо Уча искривляется от удивления, такого он от меня не ожидал. Не знаю, что подумал обо мне в тот момент мой руководитель, но зная его отношение к современным направлениям, могу себе представить.
- Что это такое, - воскликнул удивленный Уча, указывая своей палкой на картину Ираклия.
- Это семья.. - пытаюсь обяснить, но Уча не дает мне закончить и громко восклицает: - Семья Обезьян.
Тут Ираклий, до этого молча наблюдавший эту сцену выходит вперед и говорит: - Это моя семья.
Уче все становится ясно, он улыбнулся, посмотрел язвительно на меня и признеся "Но сеньор", вышел из мастерской. Я посмотрел на Ираклия. Он весь покраснел. Затем побелел. Я попрoщался и пошел домой. На следующий день, придя в мастерскую, я увидел странную картину. На полу лежали срезанные мастихином слои краски и изображением Спиридона, самого Ираклия и двух его братьев, а на мольберте стоял холст, но уже без семьи. Ираклий сидел на стуле и уставился в какую-то точку.
- Куда они ушли? - спросил я указав на обезлюдевший фон картины.
Ираклий мне ответил куда они ушли, но мне неудобно об этом сообщать читателю. На холсте он в дальнейшем написал другую картину, которую выставил на диплом и защитился. В дальнейшем я Ираклия видел редко, но всегда с удовольствием. Он много работал, но как видно, ему не везло, он все также нуждался, а затем и заболел. Проблемы с легкими. Открылся процесc. Полечившись в Ленинграде, он возвращается в Тбилиси, а оттуда едет в Германию работать. В Германии ему тоже было не сладко. Ему дали кров и еду, а взамен заставляли работать на полную катушку. Он писал одну картину за другой, расплачиваясь за свое проживание. Ему пришлось работать и за других своих земляков-художников, которые поживя там у него, уехали в другую страну, и хозяйка галерейщица заставила Ираклия отрабатывать за пребывание его коллег. Когда Ираклию совсем стало плохо и его организм уже не выдерживал такой нагрузки, он вынужден был вернуться в Грузию. Я встретил его случайно в магазине. Он был похудевший и измученный. Но что мне бросилось в глаза, так это цвет его лица. Такого бело-лимонного цвета лица я никогда еще не видел. Мы немного поговорили, во время разговора я стaрался не смотреть на его лицо, мне было больно за него. Я понимал, что скоро его больше не увижу. Через месяц после нашей встречи началась так называемая Тбилисская война, которая длилась две недели. Проспект, на котором я живу, горел.
Люди боялись ходить по городу. И вот в один из вечеров мне звонит подруга и сообщает, что Ираклий в больнице. Она навестила его и он попрoсил ее передать мне, чтобы когда его не станет, я бы собрал его друзей и показал-бы киноленту, которую я снимал в академии в годы нашей там учебы. На второй день Ираклия не стало. Его друзья и я, в том числе, не смогли пойти с ним попрoщаться, именно в те дни бои в городе шли особенно ожесточенно. Никто не хотел последовать за Ираклием. Я подумал, как ему тяжело было при жизни, так и после смерти.
Война вскоре закончилась и жизнь постепенно вошла в спокойное русло. И наступили для бедного Ираклия дни славы. Его признали. Стали устраиваться одна выставка за другой. Персональные выставки Ираклия проходили как в Тбилиси, так и за рубежом. Цены на его картины сильно возросли. Сегодня это один из самых дорогостоящих художников в Грузии. И что Ираклию надо было сделать, чтобы добиться такой славы? Самое малость. Всего лишь умереть.

Рафаэль


- Я хотел-бы поговорить с Джованни, если можно.
- Я вас слушаю, - отвечаю звонящему, - чем могу быть полезен?
- Извините, у меня к вам важное дело, - отвечает незнакомый мужской голос, - но это не телефонный разговор, нам надо встретиться и как можно побыстрее.
- Это что-то очень важное? - спрашиваю я и не дожидаясь ответа, - хорошо, приходите ко мне, я вас буду ждать.
Я сообщаю незнакомцу адрес и мы договариваемся о времени встречи. В назначенное время он приходит и я завожу его в мою комнату. Мы садимся и мой гость, представившись, начинает свою беседу.
- Прежде всего, - начинает он, - я попросил бы вас, чтобы никто не узнал о том, что я хочу вам сообщить. Дело в том, что у меня есть одна ценная вещь, но я вынужден с ней расcтаться. Я знаю, что у вас есть связи с Италией и итальянцами и поэтому прошу вас помочь мне продать эту вещь.
- И что же эта за вещь, - интересуюсь я.
- Сейчас покажу, - отвечает незнакомец и вытаскивает из папки, которую он принес с собой одну фотографию. На фотографии изображены амурчики, как те, что на картине Рафаэля "Сикстинская мадонна" в Дрездене.
- Вот, у меня Рафаэль, - многозначительно заявляет он, - но я не хочу, чтобы кто-то об этом узнал. Вы понимаете, это не безопасно.
Я внимательно посмотрел на фотографию и сразу же понял, что речь идет о вольной копии с каритины Рафаэля, причем копии весьма слабой, наверняка написанной каким-нибудь копиистом-дилетантом или, в лучшем случае, студентом училища и конечно с какой-нибудь репродукции.
- И что же вы от меня хотите? - спрашиваю я, понимая что у этой копии нет никакой перспективы быть проданной за рубеж.
-Мне нужно, что бы вы помогли мне ее продать. Я согласен уступить ее за 600 тысяч, разумеется доллaров. Я прекрасно понимаю ,что отдаю эту работу за мизер, но вы же понимаете где мы живем, вот и вынуждены все давать задарма. Только прошу вас, никому ни слова. Вы конечно получите свои 10%, я человек честный и вас не кину.
- Большое спасибо, вы очень добры, - отвечаю, - но ваша вещь, насколько могу судить по фото, не представляет никакой ценности, и это никакой нe Рафаэль. Это копия фрагмента с его картины, причем выполнена слабо.
- Что вы говорите, это самый настоящий Рафаэль. Ну в крайнем случае, один из его учеников. Но не думаю, мое внутреннее чувство подсказывает, что это писал сам Рафаэль.
- Мой дорогой, - возражаю я, - посмотрите, как беспомощно написаны руки, и вряд-ли в эпоху Рафаэля использовали такие ядовитые краски. Зеленого ФЦ тогда еще не было. А этот розовый из краплака Рафаэль никогда-бы не положил.
- Ну может, его ученик любил такие цвета.
- Да нет, и ученики его тоже не были без вкусa,- начинаю раздрaжаться и злиться, - как вы не видите даже по этой фотографии, что к Рафаэлю это барахло не имеет никакого отношения.
И так мы спорили и аргументировали друг другу три часа. Ну а потом разошлись. Он, забрав свою фотографию ушел домойб так как было уже поздно и он боялся что не будет общественного транспорта, чтобы ехать домой.
Прошло несколько дней и он вновь приходит ко мне, все с тем же вопросом.
- Джованни, я вижу, что мы ничего не докажем друг другу, вы на своем и я на своем. Я вас прошу об одном. Сообщите вашим друзьям итальянцам, пускай приедут или пришлют своего эксперта, который увидит, заплатит деньги и пускай забирает картину.
- Но как я могу им говорить "Приезжайте, у нас Рафаэль", если я сам не уверен в подлинности картины, - возражаю я.
- Это не важно, что вы не уверены, главное, чтобы они были уверены, я-же не вам продаю эту картину, а им.
- Но представьте себе, когда они приедут, если конечно приедут, и увидят, какая это липа, они-же скажут мне: "Джованни, где были твои глаза, как ты мог это принять за Рафаэля. Зачем нас заставил приезжать сюда? Неужели, ты хотел нам подсунуть это?" И что же я им отвечу?.
- А вам ничего не нужно будет им отвечать. Они сразу поймут, что это оригинал. Они же разбираются в живописи.
- Они-то разбираются, а вот вы не можeте отличить оригинал от слабой копии. Давaйте не будем больше говорить на эту тему, она начинает меня раздрaжать. Я очень занят и прошу меня не беспокоить. Ничем не могу вам помочь.
- Хорошо, я уйду, только не нервничайте, - пытается он меня успокоить, - Я ухожу, скажите, когда мне прийти, чтобы позвонить к итальянцам.
- Никогда, - кричу я и закрываю за ним дверь.
И несмотря на это, он продолжал приходить и опять начинал говорить на ту же тему и опять безрезультатно. Единственный результат его визитов был тот, что уже все в моей семье называли его Рафаэлем и никак не иначе. Как только он появлялся на горизонте со своей папкой, меня мои домочадцы спешили придупредить "Рафаэль идет", а я спешил закрыть дверь и на всякий случай спрятаться. Но иногда Рафаэлю, будем называть его так, удaвалось поймать меня на улице или как-то застать дома и этот разговор начинался заново. То он мне увеличивал процент вознаграждения, то уменьшал цену своей картины. В какой-то момент я даже под воздействием его внушений поверил, что это работа Рафаэля, а он сам реинкарнация великого художника, новой миссией которого стало вывести меня из терпения. При виде Рафаэля у меня начинался нервный тик. Я начинал весь дрожать, кричать и был близок к тому, чтобы задушить Рафаэля, несмотря на его вклад в искусство Ренессанса. Во время нашей последней встречи я был близок осуществить свой замысел, но Рафаэль, как видно почувствовав мое состояние и испугавшись, что я с ним что-то сделаю, поспешил убежать и после этого уже не приходил ко мне. Однажды он все-же позвонил ко мне и все с тем же вопросом, но я так начал кричать в трубку и досталось не только Рафаэлю, но и Леонардо с Микеланджело. После того телефонного разговора, вернее крика, я больше Рафаэля не видел и, к счастью, не слышал.
Вскоре после этого ко мне пришла в гости одна моя знакомая, которой я помогал писать реферат о технике грузинских художников 40-ых и 50-ых годов. Она принесла мне книжку в подарок. Я раскрываю сверток и что вижу - альбом Рафаэля.
Сам не знаю как, но у меня вырвался крик, я уже кричал на бедного Рафаэля. Моя знакомая смотрела на меня с недоумением и не могла понять в чем дело. А потом я успокоился и все ей рассказал. Она меня поняла и не обижалась.
А что касается моего знакомого, то я его и не видел и не слышал. Он пропал из моего поля зрения. Может, он ездит по Европе и пытается удачно пристроить своего Рафаэля, а может быть он сам уже пристроен и друзья по палате со всем медперсоналом называют его не иначе как Рафаэль.

Продолжение - IV...
Живопись Джованни Вепхвадзе
Джованни Вепхвадзе рассказывает...
Художники
Карта сайта
Третья линия