Ампилограф



- Поедешь в Италию, на конгрес ампилографов? - спросил меня Гия, итальянист и шахматист.
- С удовольствием, - ответил я, - а кто такие ампилографы?
- Это те, кто изучают виноградную лозу, короче - виноградари.
- А как я туда поеду, я-же в этом ничего не смыслю.
- Ты поедешь с Тиберием, - сказал Гия.
- С Тиберием? - удивился я,- значит на Капри.
- Нет, в Сан Микеле.
- А где это?
- Это в Трентино, я там уже бывал с Тиберием, - ответил Гия.
- А кто такой Тиберий, - спросил я, уже поняв, что Тиберий, с которым мне надо было ехать, не римский император.
- Тиберий винодел.
Я не против был поехать в Италию с кем угодно, будь то Тиберий, будь то сам Цезарь.
Тиберий Двалишвили бывший функционер из Кахетии, а ныне винодел, виноградарь, ампилограф, ну, в общем, что-то в этом роде. Не буду рассказывать, как меня представили Тиберию, в этом пускай читателю поможет его фантазия.
Итак, мы с Тиберием летим в Италию. В миланском аэропорту нас встречает один из организаторов конгресса ампилографов и везет в Сан Микеле. Конгресс проходил в средневековом замке с внутренним двором. Я сидел в конференц-зале, и моей обязанностью было переводить Тиберию выступления остальных участников конгресса.
Читатель может сам догадаться, что единственной причиной, почему меня забрали в Италию, было то, что я знал итальянский язык, а Тиберий его не знал. Я старался переводить Тиберию абсолютно все, чтобы, чего доброго, он не пропустил что-то важное в достижениях современной ампилографии. Вскоре я овладел почти всей ампилографической терминологией и имел ощущение, будто всю свою сознательную жизнь я ничем другим не занимался, как только виноградарством и виноделием. Участники конгресса в перерыве между заседаниями подходили друг к другу, знакомились и высказывали свое мнение о проблемах ампилографии. Это были ученые и специалисты из многих стран, где развито виноделие. Здесь, как нигде, мне пригодились мои знания не только в итальянском, но и во французском, испанском и английском языках. Тиберий был мною доволен, а я испытывал страшную жажду, так как от чрезмерного разговора во рту у меня пересохло, и я мечтал о глотке воды.
Заботливые организаторы во время перерыва, как-бы отгадав мое желание, во дворе замка, на зеленой лужайке поставили белые столики с фруктами и пирожными, а в качестве напитков были вина, причем самые изысканные, как сухие так и крепленые.
Я с жадностью набросился на напитки, хотя в тот момент предпочел-бы обычную воду из крана. Но для обычной воды места на столике во дворе замка, где проходил энный международный конгресс ампилографов, не нашлось. И мне не оставалось ничего другого, как утолить свою жажду винами, которые я мешал, пренебрегая всеми нормами грузинского застолья. Ну, о тостах и речи не было. Я пил молча и много, и неожиданно для самого себя, я опьянел. А опьянение у меня специфичное, фирменное. Если я слегка пьян, то становлюсь словоохотлив и никому не даю говорить, а если я очень пьян, то начинаю смеяться, так как все окружающие мне кажутся комичными, и все что они говорят-абсурдным. Этот эффект моего опьянения со всей силой проявился во втором отделении конгресса, когда я, наслышавшись ампилографических терминов, стал выступать с места и проявил такую активность в рассуждениях и полемике о современной ампилографии, которую они не слышали за всю историю проведения подобных конгрессов.
После окончания рабочего дня конгресса, прежде чем я пошел бы в гостиницу, где мы с Тиберием занимали два номера, ко мне подошел один из организаторов конгресса и самым серьезным видом сказал:
- Синьор Вепхвадзе, вы активно принимаете участие в работе конгресса. Наш организационный комитет это уже отметил, и мы считаем своим долгом предложить вам сдать экзамен на получение диплома конгресса. Я думаю, что вы, как никто другой, заслуживаете получения диплома. Ну как, вы согласны? Вы-же представитель страны, родины виноградной лозы, древней Колхиды, страны легендарной Медеи и Аета.
Услышав такие слова, я не мог разочаровать организаторов конгресса и... согласился. Не знаю, что больше, лестные слова в мой адрес и в отношении моей страны, или состояние легкого опьянения толкнули меня на то, что я сказал и о чем вскоре сильно пожалел.
- С большим удовольствием, - ответил я, - для меня это большая честь. А когда экзамен?
- Через три дня. Мы решили, что вы выступите последним. Это придаст большую торжественность закрытию нашего конгресса.
Я еще больше был польщен этими словами и радостный и гордый пошел в свою гостиницу. Придя в гостиницу и желая попасть в свой номер, я заметил, что ключа от номера у меня в кармане нет. Я его где-то потерял. Вообще, ключи от номера, при выходе из гостиницы, следовало оставлять портье. Не знаю почему, я забрал ключ с собой. Может по своей наивности я боялся, что в мое отсутствие у меня из номера выкрадут мои вещи. Но что было красть, у меня практически не было ничего ценного, не считая того, что меня принимали как представителя страны, родины виноградной лозы. Но это представительство украсть было невозможно. Это была честь. И честь эту предстояло отстоять мне во время экзамена по ампилографии. Черт побери, еще за неделю до этого я даже не знал значения этого слова, а теперь претендую на диплом. Думая обо всем этом, я стоял перед дверью своего номера, не зная как туда войти. Затем меня осенила идея. Я постучал в дверь к Тиберию, который, к счастью, был у себя. Зайдя к нему, я рассказал историю с ключом и попросил помочь перебраться в свой номер, так как наши номера были рядом и имели общий балкон. Пробравшись через балкон в свой номер, я опьяненный итальянским вином и важностью собственной личности, которую признали ампилографом, буквально грохнулся на кровать и заснул.
Проснувшись, я вспомнил, что произошло за день, и понял, в каком положении оказался. Как буду сдавать экзамен, когда в ампилографии почти ничего не смыслю? Как я мог согласиться? Еще я вспомнил, что потерял ключ от номера, и мне стало совсем не по себе.
Первое, что мне пришло в голову, пойти извиниться и отказаться от экзамена и от диплома ампилографа, который еще не получил. А также пойти к администратору гостиницы и рассказать о потере ключа. Выйдя из номера, так как и зашел, через наш с Тиберием балкон, я спустился вниз к портье и заметил, что на стенде где обычно висят ключи, под номером моей комнаты висел, как обычно, мой ключ.
- Синьор Джованни, - обратился ко мне портье, - у вас вчера выпал ключ, горничная нашла его в коридоре.
Услышав это, я очень обрадовался: "День начинается хорошо, - подумал я, - осталось только уладить дело с экзаменом, отказаться, сославшись на полную некомпетентность в этом вопросе". Я даже про себя составил речь извинения. Зайдя в комнату к организаторам конгресса, я как раз застал того, кто мне предложил сдавать экзамен на соискание диплома конгресса по ампилографии.
- О, синьор Вепхвадзе, - начал он, - как хорошо, что вы сами зашли. Мы уже собирались послать вам материал конгресса для вашего предстоящего экзамена.
Я хотел было что-то возразить, но подготовленная речь извинения вдруг вылетела из головы.
- Извините, - начал я, - я хотел бы...
Но организатор меня прервал.
- О, конечно, я совсем забыл вам сказать, что экзамен и вручение дипломов состоится в пятницу в 11 часов, и с нами вас будут экзаменовать наши уважаемые профессора, - и он назвал две фамилии, которые по звучанию, были явно не итальянскими.
- А кто это, они что, не итальянцы? - спросил я.
- Да, к сожалению. К сожалению потому, что они не говорят по-итальянски. Вам придется говорить с ними по-французски и по-испански. Но для вас это не должно составлять труда. Я видел, как вы бойко беседовали и с одним и с другим. Они очень обрадовались, когда узнали, что именно вас будут экзаменовать, и им не потребуется переводчик. Не забудьте взять материал, советую пересмотреть его.
Сами понимаете, что после всего сказанного, у меня не хватило смелости отказаться. Я только повторял в уме одно слово "влип". Забрав материал, я шел в свой номер, и, по всей вероятности, у меня был весьма удрученный вид, такой что, увидя меня, портье озабоченно спросил:
- Синьор Джованни, как ваше самочувствие?
- Лучше не бывает, - ответил я, понимая, что загубил свое пребывание в Италии, которое превратилось в подготовку к экзамену по предмету, который никогда меня не интересовал, так как я даже не знал о существовании этой науки. В тот момент из всех известных мне профессий я больше всего ненавидел профессию ампилографа.
Итак, я начал подготовку к предстоящему экзамену. Только при виде этой кипы журналов, напечатанных специально для конгресса, уже становится плохо. Но рассмотрев их внимательно, я немного успокоился, так как мне дали материал на трех языках, учитывая языки всех трех экзаменаторов. Это уже лучше. Учить надо будет в три раза меньше, чем думал. Через три дня я был полностью готов к экзамену, и в тот момент я не мог представить, что существует на свете человек, лучше меня разбирающийся в ампилографии. И если-бы наряду с дипломом мне предложили-бы звание академика по ампилографии, это меня нисколько не удивило-бы, настолько я себя чувствовал компетентным в этой области науки, которая начинала мне нравиться. Я даже сказал себе, что если-бы не был художником, то наравне с тремя другими любимыми профессиями, к которым чувствую свое призвание, а именно: адвокат, врач-психиатр и католический священик, я бы смело добавил – ампилограф.
Экзамен, как я и предполагал прошел блестяще. Все три экзаменатора были в восторге от моих ответов. И вот наступил самый торжественный момент, момент вручения мне диплома. Когда они мне его вручили, я посмотрел на диплом и сказал:
- Этот диплом имеет один дефект, здесь не хватает одной важной детали, круглой печати.
- А зачем вам печать, - спросил смущенно один из экзаменаторов, - здесь-же стоят наши подписи.
- Нет, - говорю я, - без круглой печати в Тбилиси никто не поверит, что я большой винодел, вернее, ампилограф.
Организаторы засуетились, начали что-то искать в ящиках письменного стола, нашли какую-то печать и торжественно поставили ее на мой диплом.
- А сейчас, - не менее торжественно произнес председатель организационного комитета конгресса, - слово предоставляется ампилографу из Грузии, родины виноградной лозы, синьору Вепхвадзе Джованни, только что блестяще сдавшему экзамен на соискание диплома конгресса по ампилографии, проходящему у нас в Сан Микеле сул Адидже. Просим, синьор Вепхвадзе.
Я вышел на сцену. Из зала слышалось "Браво, Джованни", что придавало мне уверенность и восхищение собственной значимостью.
- Дорогие коллеги, дорогие ампилографы и энологи, - обратился я к присутствующим в зале участникам конгресса, - сегодня я счастлив, что имел честь получить этот почетный диплом. Но когда я смотрю, как крестьянин-виноградарь, назовите его ампилографом, если хотите, выращивает виноград, потом из него винодел, то есть энолог, по научнй терминологии, делает вино, а затем кто-то напивается и пьянеет, я задумываюсь, неужели человечество не сумело придумать более разумного использования винограда.
Трудно представить какой шум поднялся в зале после этих слов. Присутствующих виноградарей и виноделов всего мира возмутили до крайности мои слова. Из зала послышалось: "Кто ему дал диплом?", "А что вы предлагаете делать из винограда?" и еще другие протесты. Бедный Тиберий, там присутствующий, хотя и не понял, почему начался такой ажиотаж, очень испугался.
- Я предлагаю делать чурчхелы, - вкусно и полезно.
- А что это такое? – послышался вопрос.
И я начал рассказывать о чурчхелах и процессе их приготовления, сожалея в душе, что сказал такое о вине, и что под рукой не было чурчхел. Но, слава богу, все кончилось благополучно. Во время торжественного банкета, по случаю окончания конгресса, немного выпив, все стали добрыми и уже не вспоминали моего скандального заявления.
Конгресс закончился, и если туда, на его открытие, я ехал в качестве переводчика, то оттуда возвращался дипломированным ампилографом. Я вез домой 20 бутылок отборного марочного вина и полчемодана материалов конгресса, который мне любезно дали организаторы конгресса, и от которого я не имел возможности избавиться, так как меня провожали до самого самолета. Так получилось, что и в Москве мне не удалось его выбросить, из-за Тиберия, который возлагал большие надежды на этот материал с точки зрения будущего виноделия Грузии.
Приехав в Тбилиси, я с гордостью показывал свой диплом и угощал своих друзей изысканными винами, привезенными из Италии. А вот материалы конгресса я боялся показать в институте виноделия, предполагая, что они начнут клянчить, чтобы я перевел их на грузинский язык. Сейчас они где-то валяются, ожидая своей участи. Местные виноделы и виноградари, узнав, что мне дали диплом ампилографа (об этом я рассказывал в одной телепередаче и показывал свой диплом), завистливо говорили: "Кто ему дал диплом (точно, как виноградари в Италии, но только по-грузински), он ничего не смыслит в этом деле". Мне было обидно, но вспомнив художников-дилетантов, я понимал возмущение специалистов, дилетант везде дилетант, будь то художник или ампилограф.

Скрипка


- Джованни, он хочет, чтобы на музыкальном натюрморте обязательно была скрипка – сказал Ило.
- А где я возьму ему скрипку, что у меня - симфонический оркестр? - заявил я с негодованием, хотя понимал, что клиент вправе заказать, что ему угодно, а художник или должен соглашаться или отказаться от заказа, послав в уме клиента по далекому адресу.
- Ну, хорошо, - согласился я, не позволяющий себе роскошь отказаться от выгодного заказа, - где-нибудь достану. Скажи ему, что через три месяца натюрморт будет готов.
Несмотря на то, что я согласился написать тот натюрморт с музыкальными инструментами, проблема со скрипкой меня мучила. Где-же ее достать. Ведь никакой скрипач тебе ее на месяц не одолжит. Какой там месяц, даже подержать в руке не даст. Может, купить какую-нибудь скрипку, недорогую, тем более, что ее звучание не имеет для меня никакого значения.
Я начал налево и направо всем своим знакомым рассказывать о проблеме со скрипкой. Спрашивал, где можно ее достать. Обегал все возможные магазины, где когда-то продавали музыкальные инструменты. Но как назло, именно тогда их не было в продаже. А ждать долго, пока они появятся, я не мог. Срок уже поджимал. Я даже начинал подумывать, сообщить через Ило клиенту, что я отказываюсь писать тот натюрморт, по причине отсутствия скрипки. Хотя думал: как немцу-клиенту объяснить, что художник не достал какую-нибудь скрипку, чтобы нарисовать.
И вот один из моих друзей посоветовал мне обратиться к скрипичному мастеру Боре Хатискаци, который работал в консерватории, сам изготовлял скрипки, реставрировал их, починял, короче, был тем человеком, который мог мне решить проблему со скрипкой. Я, не теряя времени, нашел мастерскую, о которой говорил мне мой друг, и встретился с мастером Хатискаци. Тот меня любезно принял, и когда услышал, что мне нужна была скрипка, предложил один инструмент собственного изготовления. Скрипка с виду мне понравилась, и я спросил цену. Цена мне тоже подходила, и я уже довольный, что мне удалось наконец достать инструмент, собирался положить руку в карман, чтобы вытащить деньги и расплатиться с мастером, как вдруг Боря Хатискаци задает мне роковой вопрос:
- Вы хотите скрипку для ребенка?
- Нет, - честно отвечаю, - для себя.
Если-бы я знал, что последует за моим ответом, то сказал бы "да, для ребенка" и на этом все бы закончилось. Но я сказал "для себя".
- Но эта скрипка половинка, - заметил мастер.
- Ну и что, я-же не собираюсь на ней играть. Я буду ее рисовать.
- Как это рисовать, - возмутился Хатискаци, - я вам ее не дам, - вдруг заявляет возмущенным тоном оскорбленный мастер, и как бы аргументируя свой отказ, добавляет, - какой-нибудь ребенок сможет на ней учиться. Нет, я вам ее не дам.
Я где-то понимал негодование мастера, создавшего музыкальный инструмент, на котором не суждено было играть, потому что его покупал художник для совсем другой цели. Но в то же время он, мастер скрипок, не понимал художника, который мог увековечить произведение его рук. И вместо того, чтобы в руках начинающего скрипача нервировать слух соседей и членов семьи во время занятий, она могла ласкать взор почитателей живописи, будучи изображенной на холсте вместе с другими музыкальными инструментами. Таким образом Боря Хатискаци лишил свою скрипку войти в историю грузинской живописи.
Я любезно распрощался со скрипичным мастером и решил продолжить поиск нужного мне инструмента. Через некоторое время, когда я почти потерял надежду достать то, что мне было нужно, один мой знакомый связал меня с одной девочкой, которая продавала свою скрипку. Она, как и многие бросила занятие музыкой и поступала в Ин-яз. Зачем скрипке валяться и пылиться, когда ее можно продать тому, кто в ней нуждается. Им не важно было, попадет она в руки ребенка-музыканта или взрослого художника.
Получив скрипку, я тут же принялся к созданию долгожданного натюрморта.
Натюрморт получился удачным. После этого я еще два раза писал эту скрипку. Мои натюрморты с изображением этого инструмента находятся как за границей, так и в моем городе. Их также можно увидеть на разных художественных сайтах. Когда я сам смотрю на них, то поневоле вспоминаю мою встречу с Борей Хатискаци, который не отдал мне скрипки. Я подумал, что если-бы все мастера поступали так благородно как он, то в мировой живописи не было-бы ни одного произведения на тему музыки. Я не питаю обиды на мастера, мне обидно за его скрипку, которая потеряла (по вине ее создателя) шанс мне позировать и быть увековеченной.


Эпилог


С тех пор прошло несколько лет. И вот как-то в интернете я увидел имя Борис Хатискаци. Я подумал, неужели это тот самый скрипичный мастер, с которым я уже познакомил читателя. Я не думал, что это совпадение, ведь подобная фамилия встречается не часто. Долго не думая, я написал ему в интернет письмо такого содержания:
" Я знал одного Борю Хатискаци, который работал в Тбилисской Консерватории. Он делал Скрипки. Я даже собирался написать один рассказ, про нашего Борю Хатискаци, о том, как он не продал мне скрипку..."
Через день получаю ответ:
"Я и есть тот Борис. Только я Вас не помню. Что за история со скрипкой?"
Тогда я ему вновь пишу:
"Дорогой Боря, рад, что это вы, герой моего будущего рассказа. Но всему свое время. Немного терпения, и обещаю, что вы первый прочтете рассказ. Вы меня не помните, но я вас запомнил, и увековечу ваше имя в мировой литературе (в живописи, к сожалению, я не сумел увековечить творение ваших рук, вы мне не дали такой возможности).
Всегда ваш Джованни"
А вот что мне ответил Боря Хатискаци: "Уважаемый Джованни, я живу в Тбилиси и работаю там же. Я Вас не помню. Напомните мне о себе, и какую возможность я Вам не дал, я так и не понял."

Картины для Билла или купоны в томатной подливке


- Господин Джованни? – слышу в трубке телефона.
- Да это я, - говорю в ответ.
- Мне нужно заказать вам две картины на тему Старого Тбилиси, - говорит незнакомец.
Неважно, кто говорит, но когда слышу нечто такое, на душе становится приятно, и уже предвкушаю некоторый доход. Но всегда есть сомнение, будет ли это предложение иметь счастливый конец.
- А кто вы будете, и к какому сроку нужны картины? - спрашиваю я.
- Меня зовут Шота, но давайте лучше встретимся у вас и все детально обговорим. Если вас не затруднит, давайте сегодня вечером после работы я зайду к вам.
Действительно, вечером ко мне пришел Шота и подтвердил свой заказ.
- Нам нужно, чтобы вы написали две хорошие картины большого размера, или если такие у вас уже имеются в готовом виде, я сегодня-же забрал бы их, - сказал Шота.
- Нет, к сожалению, больших картин у меня нет, но дней через десять они будут обязательно, - заявил я.
- А сколько они будут стоить?
Я боялся назвать большую сумму, не хотел пугать заказчика, но и слишком низкую цену называть не хотелось. Ведь он хотел картины большие и притом хорошие. В те годы, а это было в середине девяностых, ходили купоны, которые обесценивались с каждым днем, и поэтому надо было назначить высокую цену в расчете на стремительную инфляцию.
Я не мог забыть, как в начале девяносто третьего года я продал одну небольшую картину, которая предназначалась для главы китайского правительства, и которую мне оценили очень дорого по тем временам, но пока заплатили, купон так упал, что на эти деньги можно было купить разве что порцию мороженого. Но вернемся к нашему рассказу.
- Я хотел бы получить за обе картины триста миллионов, - заявил я.
- Очень хорошо, - согласился заказчик, - мы заплатим вам эту сумму, но я попросил бы вас, чтобы вы подобрали приличные рамы, картины предназначены для подарка.
Пусть читатель не удивляется ценам в сотни миллионов. В те годы все жители Тбилиси были миллионерами, и миллион купонов был суммой мизерной.
Я, не теряя времени, приступил к выполнению заказа, и, как и обещал, через десять дней обе картины были готовы. Я их оформил, по тем временам, в приличные деревянные рамы и тут же позвонил Шота, сообщив, что заказ выполнен. Вечером того же дня Шота пришел ко мне, расплатился со мной, взял картины и ушел. Купоны, которые он заплатил, лежали в полиэтиленовом мешке, ведь такая сумма ни в какой карман не поместилась-бы. Как назло, когда он со мной расплачивался, у нас не было света. Это было весьма обыденным явлением в Тбилиси середины девяностых годов. Поэтому я не сумел в присутствии заказчика пересчитать принесенные им деньги. Радостный, что получил много денег, я поблагодарил Шота, (а он меня), попрощался с ним и приготовился пересчитывать деньги. Они лежали вперемешку, и чтобы их сосчитать надо было, прежде всего, их рассортировать по номиналу.
Мы с женой, при свете керосиновой лампы принялись сортировать купюры, а потом пересчитывать. Пересчитав, выяснилось, что не хватало около трех миллионов. Но я не посчитал это серьезной недостачей, и был очень доволен, получить крупную сумму, пусть даже купонами.
Сортируя деньги, я обратил внимание, что многие купюры были испачканы то горчицей, то подсолнечным маслом, то томатом. Но и это для меня не имело значения. Я уже думал, как их буду менять на рубли и на доллары, и на что буду тратить.
Через несколько дней, проходя по проспекту Руставели, я встретил моего заказчика Шота. Мы любезно поздоровались, но я не стал говорить, что не хватало около трех миллионов. Ведь эта сумма была ничтожной по сравнению с той, что Шота мне заплатил. "Не надо быть мелочным," - подумал я. А Шота мне сообщил, что его шеф, для которого он заказал мне картины, был очень доволен приобретением.
- Он должен повезти их в Америку своему коллеге Биллу, - сообщил Шота.
- А почему купоны, которые вы мне заплатили, были в горчице и томате, их что, кушать собирались, - пошутил я.
- Нет, что вы, - рассмеялся Шота, - я работаю заведующим столовой, и деньги, которыми расплачивались посетители столовой, я вам и принес.
- А что это за столовая, - заинтересовался я.
- Это столовая Госсовета, - гордо ответил мой собеседник.
- А кто ваш шеф, - спросил я, хотя уже догадывался о ком речь.
- Это Эдуард, глава Госсовета, - ответил Шота с выражением собственной значимости.
- А для кого он заказал те две картины, неужели для...
- Да, он везет их Биллу, - последовал ответ.
" Очень оригинально, - подумал я, - заведующий столовой заказывает для главы государства картины, и расплачивается купонами с горчицей и томатной пастой". На этом мы с Шота распрощались, и я уже не счел нужным спрашивать, кто тот американец Билл, для которого мне заказали картины.
Сейчас, по прошествии стольких лет, я не могу вспоминать тот эпизод без улыбки. Уже ни Эдуард и ни Билл не занимают высоких постов. Купоны стали достоянием нумизматов. А здание, где был расположен Госсовет и столовая Шота в настоящее время пустует. Это бывшее здание ИМЭЛа, о нем я упомянул в рассказе "ИМЭЛ или кто следующий".

Не тот наркоман


В то время, в середине шестидесятых, я еще учился в школе, заканчивал десятый класс. Заниматься приходилось много, на носу были выпускные экзамены. От постоянных занятий я сильно уставал, похудел и оброс волосами, так как не находил время пойти в парикмахерскую. Единственным моим удовольствием было смотреть по телевизору футбольные матчи и читать газету "Футбол-хоккей".
Я не был похож на современных ребят, которые в этом возрасте уже курят, пьют и делают то, о чем на этих страницах я не решаюсь написать. Я только занимался и мечтал об окончании школы, которая была для меня сущим адом все десять лет, что я там проучился. Занимался я не один, а с Левой, моим одноклассником, который жил неподалеку от меня. Занимались мы с ним после школы, часиков до 10-11, а затем он возвращался домой, а я готовился идти спать. В качестве моего вечернего моциона служили проводы Левы до дому, благо он близко жил.
Как-то, в очередной раз, после вечерних занятий, проводив Леву, я возвращался домой. Уже вблизи своего дома я увидел, как милицейский мотоцикл с коляской и двумя огромными, пузатыми милиционерами, резко остановился вблизи меня, и эти милиционеры быстрым шагом направились в мою сторону. Я подумал вначале, что это не имеет ко мне никакого отношения. Но они смотрели прямо на меня, и уже не было никаких сомнений, что их интересовал именно я. Подойдя, они схватили меня за обе руки и, сказав только одно слово "пошли", потащили к своему мотоциклу, засунули в коляску, сами сели один за другим на мотоцикл и поехали.
Я не знал, что подумать. Пока мы доехали до места назначения, в отделение милиции нашего района, в голову приходили всякие мысли. Мне ничего не оставалось, как ждать, пока в отделении не объяснят в чем дело и не представят обвинения. Там, куда меня завели, начальник потребовал у меня документы, кажется, паспорт, которого у меня не было, так как в то время еще его не получал. После этого начальник начал допрос. Спрашивал имя, фамилию, адрес, год рождения и так далее. Видно было, что он недоволен моими ответами. Тон его становился резким и угрожающим. Он то и дело отпускал в мой адрес нецензурные слова. Потом он приказал одному милиционеру обыскать меня. Пошарив в моих карманах, единственное, что они обнаружили, была обложка газеты "Футбол-хоккей". Рассмотрев внимательно эту обложку, начальник заметил на ней надпись карандашом "Веп 32".
- Что это такое? – закричал он, - что это за запись, отвечай. Внести все в протокол.
- Это почтальон надписывает, чтобы правильно отнести кому нужно. "Веп" - это сокращенно моя фамилия Вепхвадзе, а 32 это номер дома. Я эту газету выписываю.
- Я тебе выпишу, - заорал начальник, - над кем издеваешься.
И понеслась ругань и угрозы.
Я знал, что рано или поздно меня будут колотить и, в конце концов, посадят. Неужели за то что я выписал газету "Футбол-хоккей", о которой столько мечтал. Не будучи в состоянии достать билеты на матчи моей команды, я довольствовался чтением этой газеты, которую в основном читал в туалете или троллейбусе, так как другого свободного времени у меня не было.
- Пиши, - приказал мне начальник, и буквально бросил мне лист бумаги и шариковую ручку.
- А что писать? - спросил я неуверенно.
- Пиши все: где был, что делал, куда ходил, с кем встречался, - заявил он.
Я не знал, что от меня хотят узнать, в чем меня обвиняют, и что я должен был писать на той бумаге. До этого я писал только письменные упражнения и сочинения по литературе. Даже дневника никогда не вел.
Но вид начальника и его тон были настолько угрожающими, что я готов был даже написать роман вроде "Война и мир".
Когда я писал, то вспомнил один эпизод из старого советского фильма, как немцы поймали русского партизана и допрашивают по-русски со страшным немецким акцентом:
- "Скажи, где Сталин?" - спрашивает офицер-фриц.
- "Не скажу" - гордо отвечает партизан.
А затем его бьют и ведут на расстрел, куда он идет с высоко поднятой головой и выражением радости на лице, что выполнил свой патриотический долг.
Почему я тогда вспомнил тот фильм и сцену допроса, не знаю. Наверно у меня были подобные ассоциации и плохое настроение.
Написав отчет, я протянул его начальнику. Тот внимательно начал читать, а потом закричал:
- Что это ты написал, какая школа, что за контрольная по физике, кто этот Лева? Ты над кем издеваешься? Я тебе покажу футбол-хоккей. Ты у меня еще поиграешь и в одно и в другое.
Я понимал, что объяснять уже не имеет смысла, лучше молчать и постараться как-нибудь сообщить домой, где я нахожусь. Ждать помощи мне неоткуда. Милиция хочет мне что-то пришить, но пока я не даю ей такой возможности, потому что сам еще не понял, что она от меня хочет.
В это время в кабинете раздался телефонный звонок. Начальник взял трубку и сказал:
- Да, мы его взяли... он у нас... пока молчит. ... нет, при нем ничего не было. Хорошо.
- Сейчас придет главный, и он тебе развяжет язык, - злорадно заявил мне начальник, - он тебя выведет на чистую воду. Больше не сможешь отпираться и вешать нам лапшу на уши со своими контрольными, Левой и газетой "Футбол-хоккей".
Действительно, через несколько минут, которые мне казались вечностью, и в голову лезли всякие страшные мысли, в кабинет вошел один мужчина средних лет в штатском, при виде которого все, включая начальника, вскочили со своих мест и встали по стойке смирно. Я понял, что вошла важная личность, от которой будет зависеть моя судьба.
Вошедший, поздоровался с присутствующими, что-то вполголоса сказал начальнику, посмотрел презрительно на меня, а затем громко произнес:
- Отпустите его, это не тот наркоман.
С тех пор прошло много лет. Милиция больше не ездит на мотоциклах. Вместо нее полиция на шикарных мерседесах. Лева, мой друг, переехал на постоянное место жительства в Ереван. Газета "Футбол-хоккей" больше в Тбилиси не продается и, тем более, не выписывается. Да и к самому футболу интерес, в общем, упал. Отделения милиции, куда меня потащили, уже давно нет и на его месте построили казино. А вот наркоманы есть. Но это уже не те наркоманы.

Творческая мастерская живописи или дипломатический ход


- Ты знаешь, Уча набирает группу в Творческую мастерскую, - сообщил мне Гиви, мой коллега и родственник, с которым мы закончили Академию художеств.
- А что это за Творческая мастерская, - спросил я, не очень понимая, о чем речь.
- Это вроде аспирантуры, - объяснил мне Гиви,- ты там будешь работать три года, тебя будут обеспечивать материалом, натурой, и еще каждый месяц будут платить зарплату. А ты за три года должен будешь написать для них одну картину.
- Да, неплохо, - сказал я,- а кто они такие, что это за организация?
- Это Академия художеств СССР, она в Москве, - сообщил Гиви.
- Наверно и выставки будут, и в союз художников легко можно будет поступить.
- Конечно, - подтвердил Гиви, - это хорошая вещь. Но Уча уже набрал себе группу и нас туда не включил. Может, ты попробуешь с ним поговорить.
- Не знаю, может быть и попробую, - ответил я.
Честно говоря, не люблю никого просить. Тем более, когда шансов получить, то, что просишь, очень мало. Раз нас не включил в свою группу Уча Джапаридзе, который руководил в Тбилиси Творческой мастерской, значит у него были другие кандидаты, и мне идти и просить включить нас с Гиви в этот список не имело смысла. Я, в то же время, понимал, что терять мне нечего, и пошел в Союз Художников, где обычно можно было поймать Уча.
Мне всегда было неприятно ходить на подобные мероприятия и что-то просить, но в то-же время, я это представлял, как какой-нибудь забавный эпизод моей жизни. А ведь без подобных эпизодов жизнь становится скучной. В уме я составил себе сценарий, как открываю дверь кабинета Уча и с чего начинаю свой разговор, представляю себе реакцию Уча, его аргументы и мои ответы. Но все это в уме, посмотрим, что будет в реальности.
Прихожу в Союз Художников, открываю массивную дверь кабинета председателя союза, кем в то время являлся Уча, и вхожу.
- Здравствуйте, господин Уча, - скромно и вежливо здороваюсь.
- О, кого я вижу, входи, садись, - радушно и немного театрально, как только он умел, встречает меня Уча.
Я сел и молча посмотрел на Уча, зная, что тот, кто постарше и поважнее, постарается взять инициативу в разговоре на себя и спросит о причине моего прихода. Хотя и так было все ясно, к нему в кабинет приходили только просить что-нибудь. Видя, что я молчу, Уча сам начал говорить:
- Твой дедушка был моим другом, твой отец был моим учеником, вот ты... – и тут он замолк, ему нечего было сказать на мой счет, так как я не был ни его другом, ни учеником.
И тут, поняв, что Уча дал мне отличный шанс повести разговор в нужном для меня русле, я не дал долго длиться паузе, и как-бы закончил его прерванную фразу:
- Я тоже хотел бы быть вашим учеником.
Тогда Уча, почувствовав, что разговор будет о Творческой мастерской, решил, до того как я заговорю о ней, поставить все точки над "i", чтобы у меня не было никаких иллюзий на счет этой мастерской и не было смысла продолжать разговор на эту тему.
- Видишь ли, - начал Уча, - я уже набрал пятерых в Творческую мастерскую, там только пять мест, – и, как-бы оправдываясь и аргументируя свое решение, добавил, - Я-бы взял тебя, но у Валеры и Важи нет мастерской, Юза из Батуми и нуждается, ему трудно. Заира тоже недовольна, говорила, что ей негде работать, а у тебя есть и мастерская и краски и...
Я прерываю перечень аргументов, которыми засыпал меня хитрый Уча, и говорю:
- Уважаемый Уча, у меня есть мастерская, вдоволь красок, холстов и других материалов. Я не нуждаюсь. Я хочу к вам поступить только потому, что хочу быть вашим учеником.
Уча, будучи тонким человеком и хитрым дипломатом, все-таки клюнул на мой аргумент, потому что, в первую очередь, он был человеком честолюбивым. Если подумать, он имел все звания, которые в то время мог иметь художник. Он был Народным Художником СССР, действительным членом Академии Художеств СССР, профессором, орденоносцем, лауреатом. В разное время занимал пост зав. кафедрой живописи в Тбилисской Академии Художеств, был ее ректором. А сейчас он председатель Союза Художников Грузии и руководитель Творческой мастерской Живописи Академии Художеств СССР. Но он никогда не мог бы похвастать, что был учителем Джованни Вепхвадзе, третьего поколения грузинских художников. И вот я великодушно предоставил ему такую возможность. Я шучу, конечно, но Уча Малакиевич лесть любил, и не был к ней равнодушен.
Он улыбнулся, гордо подняв голову и элегантно опираясь на свою трость (Уча с детства хромал), со свойственной ему интонацией сказал:
- Хорошо, давай пиши заявление, приложи фотографии своих работ и пошлем все документы в Москву. Пускай они решают. Кого захотят, того и зачислят.
- Спасибо, господин Уча, - благодарю его и добавляю, - а Гиви тоже может принять участие в конкурсе?
- Почему нет, он талантливый художник. Скажи ему, пускай, он тоже пишет заявление.
Я еще раз поблагодарил Уча и, довольный, покинул его кабинет. Мне не терпелось сообщить приятную новость Гиви, и в душе я был ему благодарен, что он толкнул меня на тот шаг, который мне обычно трудно делать.
Мы еще не были зачислены в Творческую Мастерскую, но я был уверен, что раз дело дошло до Москвы, то академики справедливо решат, кто более достоин, в их позиции я не сомневался. Академики оправдали мои ожидания, а вот оправдал ли я их ожидания, решит история искусств. Во всяком случае, я перестал сомневаться в своих дипломатических способностях, хотя в последние годы они дают серьезные сбои. Что поделаешь, мировой кризис.

Мастерская


Скажите, пожалуйста, вы суеверны? Я, лично, нет. Но позвольте рассказать вам одну историю, которая может навести вас на такие мысли. До того, как мой дедушка начал работать в своей мастерской, там где работаем сейчас я и мой сын, он имел еще и другую, расположенную на окраине города (сейчас это один из фешенебельных районов города). Не очень светлая большая комната с антресолью. Там во дворе были только мастерские живописцев и скульпторов. Как-то папа, который в то время работал в академии, попросил дедушку, чтобы тот разрешил двум выпускникам академии, бывшим ученикам папы, которым негде было работать, чтобы те приходили к нему в мастерскую и тихо для себя работали, а заодно и наблюдали за работой мастера. Дедушка почему- то согласился, хотя это было не в его характере. Он любил работать один и при полной тишине. Вначале все было спокойно. Альберт Дилбарян и Жора Мнацаканян, так звали молодых художников, не создавали ему проблем. Но затем к ним стали приходить их друзья. Во дворе мастерской стали играть в футбол, там пошла выпивка, веселье и так далее. Дедушке стало там трудно работать, да и до мастерской надо было добираться на транспорте, а затем еще некоторое расстояние идти пешком. Терпеть своих постояльцев ему становилось все труднее. Чашу терпения переполнил тот факт, когда кто-то убил дворовую собаку Туглия, которую очень любил дедушка. Для него это был большой удар. Он не выдержал, и ничего ни сказав, сам ушел из мастерской. Написал заявление в Союз художников об отказе от мастерской и другое заявление с просьбой предоставить ему другую мастерскую. Союз удовлетворил первую просьбу и отказал во второй. Шел 1956 год, когда разоблачили культ личности Сталина и художники, ранее бывшие в фаворе, оказались в опaле, в их числе и мой дедушка.
Через некоторое время бывшую дедушкину мастерскую переоформили на Альберта (одного из выпускников), а Жора переехал в Ереван на постоянное место жительства. Таким образом, Альберт остался единственным владельцем мастерской и всю жизнь был благодарен дедушке за такой "подарок", а дедушка всю оставшуюся жизнь проработал в своей квартире, одну комнату которой переоборудовал под мастерскую.
Много лет спустя, уже будучи студентом академии художеств, и работая дома, я спросил дедушку, почему он отдал свою мастерскую. Лицо его приняло какое-то неприятное выражение и он коротко ответил: - Это была плохая мастерская.
Я смутно помнил ту старую дедушкину мастерскую. Знал, что теперь там работает Альберт, на которого его друзья из Союза художников срочно оформили ту мастерскую после ухода ее старого владельца, и решил пойти туда и увидеть, что там такое плохое, что дедушка ее покинул.
Итак, я пошел в ту мастерскую, ничего об этом не сказав дома. Она находилась в районе Ваке, недалеко от студгородка. После того, как я сошел с троллейбуса, надо было пройти некоторый путь пешком мимо оврага. Дорога была достаточно широкой, чтобы по ней мог пройти не только один человек, но и проехать машина. Не помню как, но, идя мимо оврага, я сам не заметил, как оказался на его краю и по неосторожности или по какой-то другой, мне непонятной причине, скатился в овраг на самое его дно. Падая, я нечаянно вывернул себе ногу и мне было очень трудно подниматься. С трудом поднявшись, я поблизости увидел кран и подставил ногу под воду (я знал что так делают в случае вывиха). Затем я поплелся к троллейбусной остановке и поехал обратно домой. В мастерскую уже не было смысла ходить при такой боли. Придя домой я не сказал где вывернул ногу. Но у меня была уверенность, что это произошло из-за того, что я решил пойти в мастерскую, куда как видно мне не следовало ходить. Когда в дальнейшем Альберт меня приглашал прийти к нему посмотреть работы, я все время вспоминал тот эпизод и воздерживался пойти, каждый раз обещая, но так и не шел.
Однажды Альберт попросил меня прийти в его мастерскую, которую он любил больше дома, и заснять на кинопленку его работы и его самого. Я не мог отказать Альберту и пошел к нему с камерой, хотя мне было неприятно приходить в бывшую мастерскую дедушки, и к тому же эпизод с моим падением в овраг не выходил у меня из головы. Мне казалось, что у мастерской была мрачная аура, и все-таки, я взял свою любительскую кинокамеру и пошел в его мастерскую. Альберт меня радушно принял, я заснял пол катушки пленки и ушел. Уходя, я думал, что нахожусь здесь в последний раз... Что-то неприятное я там чувствовал, хотя мы неплохо посидели. Проявив пленку я увидел странные освещения, которых не было в мастерской. Вначале я подумал что это брак пленки или неаккуратная проявка, но как-только эпизод заснятый в мастерской кончился, остальная часть пленки была абсолютно нормальной и без "дефектов". Я вскоре забыл об этом эпизоде и вспомнил только через некоторое время, когда скончался Альберт.
Это произошло когда как-то ночью, возвращаясь из своей мастерской, Альберт упал в выкопанный ров у своего дома (шло строительство пристроек)и стукнул голову об арматуру. Вызвали скорую, отвезли в больницу и на второй день он скончался. Семья хотела переоформить мастерскую Альберта на себя. Но у них ничего не вышло.
Тогда, а это были восьмидесятые годы, еще не было приватизации, а мастерская официально принадлежала Худфонду. (Моим советам они не последовали, хотя я от души хотел, чтобы мастерская осталась им, так как дружил, как с Альбертом, так и с его дочерьми). Союз художников передал (несправедливо, по блату) одному скульптору, Гимеру Дарчия, который по-моему, поступил не совсем этично, добившись мастерской нашего коллеги, и по существу, отнял ее у семьи. Через несколько лет Гимер, будучи пьяным, вечером, вздумал забраться на инжировое дерево. Как-видно, он хотел поесть инжир, но оступился и свалился с дерева в вырытый ров, где в вертикальном положении находилась арматура. Падая, он уцепился за огромную гипсовую форму и опрокинул ее на себя. Оказавшись наколотым на арматуру и прижатый тяжелой гипсовой формой, он скончался на месте. Его семья поспешила продать (приватизация к этому времени уже практиковалась) мастерскую живописцу Дато Маисашвили, моему другу, с которым вместе мы учились в Академии.
Дато, купивший эту злополучную мастерскую, часто приглашал меня к себе в гости, но несмотря на его приглашения и моему к нему доброму отношению, я в мастерскую Дато не ходил. Там, у него, насколько я знал, часто устраивали попойки, которые нередко кончались дебошем.
Мне, все-таки, пришлось побывать в той мастерской, когда из нее выносили моего скончавшегося друга (который там спился и получил цирроз печени). Вот сейчас я уверен, что никогда больше туда не зайду. Мастерская все на том-же месте, хотя ходят слухи, что ее собираются сносить и на ее месте построят многоэтажку, место престижное, хотя...

Делёж


Пока художник жив, этой проблемы не существует, но когда он умирает, проблема возникает сама собой. Что делать с его картинами? Вернее, кому они достанутся, жене, детям, родственникам, государству или никому, если художник ничего не оставил после себя.
Когда речь заходит о творческом наследии художника Бажбеук-Меликова, то сразу же приходит мысль разделить картины на троих его детей. А именно: на Лавинию, Зулейку и Вазгена. Ох, простите, я забыл супругу художника. Ей тоже должно что-то достаться.
Но вначале скажу пару слов о самом художнике.
Бедный Бажбеук при жизни так и не удостоился ни одной персональной выставки. Но стоило ему умереть, как тут-же, посмертно, ему дали звание Заслуженного художника и устроили грандиозную персональную выставку в центральном выставочном зале Тбилиси. Выставка поразила всех, даже тех, кто был знаком с творчеством этого талантливого художника. Его работы, собранные вместе, производили потрясающий эффект.
Еще при жизни у него было много почитателей и подражателей. Целая группа ведущих художников, под видом дружбы с Бажбеуком, стала ему подражать, а некоторые не только манерой письма, но и манерой разговора. И что интересно, те кто работал под него, лучшие свои работы сделали именно в тот период, когда подражали ему. Но стоило им отойти от стиля Бажбеука и обрести свое лицо, как их живопись вмиг лишалась того шарма, виртуозности и колорита, который был для них характерен в период подражания великому тбилисскому живописцу.
Многие, как я сказал, подражали ему, но только не его дети. Они хотели иметь свое лицо в искусстве и быть непохожими на отца-колориста и виртуоза. Я думаю, им это удалось.
Дети не захотели брать манеру Бажбеука, но от его картин никто из них не отказался. Папа им оставил сто десять картин. Именно столько у него было всегда. Как только появлялась сто одиннадцатая, какую-то из картин Бажбеук уничтожал, поскольку на стенах его маленькой квартиры помещалось ровно сто десять работ. Бажбеук считал, что, если картине нет места на стене, то такая картина не должна существовать, и уничтожал ее.
Так вот, сто десять картин разделили на три части, при этом жене Бажбеука досталось несколько работ, на которых была изображена она, и как правило, в обнаженном виде, остальные работы дети взяли себе.
По-моему, самый грустный момент в жизни художника, это когда члены семьи делят его работы, даже если это происходит и посмертно. При этом его творчество как бы что-то теряет, оно становится раздробленным, фрагментарным, обедневшим. Тоже самое, после дележа работ, случилось и с творческим наследием Бажбеука. Но самое печальное произошло с его картинами в последующие годы.
Когда работы художника не сконцентрированы в одном каком-нибудь месте или в одних руках, то такой автор много теряет, ибо зрители не имеют возможности глобально воспринимать все его творчество. Даже выставка всех его работ становится проблематичной. Кто с этим сталкивался, поймет меня. То же самое произошло и с картинами Бажбеук-Меликова.
После "справедливого" дележа его работ между тремя детьми и супругой, они оказались в разных точках нашей огромной страны (а в дальнейшем даже в разных странах). Часть работ осталась в Тбилиси, другая в Ереване, а третья в Москве. Но это в самом начале, а в дальнейшем куда они ушли, в какие страны и города, одному богу известно.
Мне посчастливилось увидеть работы Бажбеука на его персональной, к сожалению посмертной, выставке в центральном выставочном зале в Тбилиси, кажется в 1968 году (может и ошибаюсь). Та выставка произвела на меня неизгладимое впечатление. Затем я увидел его работы у него дома, где мне их показала его дочь Зулейка. Впечатление опять было потрясающим, но уже только от таланта и мастерства автора, а не от грандиозности выставки. Когда-же я в третий раз увидел его работы в новой квартире Зулейки, где она жила со своей матерью, то эти же работы, вернее одна третья их часть, оставшаяся после дележа, показалась мне уже не настолько впечатляющей, ибо работ стало намного меньше, и, многое из того, что придавало грандиозность творчеству Бажбеука, я не увидел. И если работы, доставшиеся Лавинии, хотя-бы теоретически можно было-бы увидеть в Ереване, то увидеть работы, которые достались Вазгену, младшему сыну Бажбеука, нет практически никакой возможности. Вазген забрал свою долю картин в Москву, где учился в художественно-текстильном институте имени Косыгина, и был вынужден расстаться с ней, поскольку у него не было других средств на проживание в Москве и учебу. И это для того, чтобы получить те знания, которые в дальнейшем дали бы ему возможность занять достойное место в этой семье художников и гордо носить фамилию Бажбеук–Меликов, которая уже начала ассоциироваться с высоким мастерством живописи и талантом колориста. Нетрудно представить, зная уровень жизни столицы, что через некоторое время от картин Бажбеука, что достались Вазгену, ничего не осталось, все были проданы. Зато Вазген тоже стал художником, и через несколько лет переехал в Ереван, но уже без картин отца, отсутствие которых он пытался компенсировать поп-артами собственного производства.
Оставим на время Вазгена, к которому мы еще вернемся, и перейдем к его сестре Зулейке. Зулейка, надо отдать ей должное, делала все от себя зависящее, чтобы сохранить наследие отца, ради которого семья шла на большие лишения. Я не забуду слов Зулейки, которые она сказала с чувством горечи и, в то же время, гордости: "Нас папа не баловал, мы не ездили в пионерские лагеря. Зато папа нам оставил шедевры."
Меня тоже не посылали в пионерские лагеря, потому что в детстве я ездил с родителями на лучшие курорты страны. А для Зулейки пионерские лагеря, как видно, были чем-то недосягаемым и объектом ее детских мечтаний. Но зато их папа оставил им шедевры. И какая-же судьба постигла эти шедевры? Про шедевры, доставшиеся Вазгену, я уже говорил. Сейчас расскажу о тех, что достались Зулейке.
Многого себя лишая, живя скромно, но не расставаясь с отцовскими работами, Зулейка не удержалась от соблазна отдать часть, причем лучшую, работ отца, хранящуюся у нее, на выставку, имевшую место в Ереване. После выставки они были перенесены в дом ее сестры Лавинии, которая жила в Ереване и считалась известной художницей. Зулейка забирать обратно принадлежащие ей работы не решалась. И если ереванцы обеспечили надежный перевоз картин Бажбеука из Тбилиси в Ереван, то делать тоже самое, но из Еревана в Тбилиси они не побеспокоились. Понятно, что Зулейка боялась, как бы по дороге домой ее не ограбили. Ведь ни для кого не было секретом, что работы Бажбеука очень сильно ценились, особенно среди армян, и было вполне реально, что в тех, кто захотел-бы поживиться за счет картин Бажбеука, недостатка не было-бы. Тем более, что никакой охраны и эскорта у Зулейки, везущей обратно из Еревана работы, не было-бы. Короче говоря, лучшие работы, из тех, что достались Зулейке, остались навсегда в Ереване. А несколько лет спустя, квартира Лавинии, где хранились работы Бажбеука, доставшиеся обеим сестрам, была ограблена, и из нее похитили более двадцати лучших работ Бажбеука. Причем грабители не брали все что попало, а выбирали в лучших традициях худсовета. Через пару лет Лавиния скончалась и работы, как ее, так и ее отца, достались ее дочери Мариам, которая жила на Кипре, и естественно, на Кипре можно будет в дальнейшем увидеть то, что осталось от творческого наследия художника Бажбеук-Меликова.
А теперь вернемся к Вазгену, которого мы оставили после того, как он переехал в Ереван. Как видно, там его дела пошли не блестяще. Имя Бажбеук-Меликов, конечно что-то давало, но не могло гарантировать постоянный спрос на работы Вазгена. Это вполне понятно, ибо клиенты ждали от него живопись в стиле отца, а тот не мог им ее предложить, не имея ничего кроме своих поп-артов. Но для всех Бажбеук-Меликов, это прежде всего живопись, а не что-то другое.
Таким образом Вазген стал испытывать материальные трудности, и не будучи в состоянии с ними смириться или покончить, ничего другого не придумал, как покончить с самим собой. Кому остались его поп-арты, никого не интересует. Когда я был в последний раз дома у Зулейки, я увидел на стене несколько работ Бажбеука. Это было всё, что осталось от его богатого творческого наследия. Я сделал один вывод – количество, если и не определяет качество, то, поверьте мне, влияет на впечатление. Во всяком случае в живописи. Я не могу сравнить то впечатление, которое на меня произвели работы Бажбеука, когда я увидел их все вместе, и то, что я почувствовал, увидя их в последний раз в квартире Зулейки. Я вдруг вспомнил все те лишения, на которые шел сам Бажбеук, Зулейка, вся семья чтобы сохранить это наследие. И что мы имеем сейчас?
Я слышал, что Зулейка собирается переехать на постоянное место жительства в Ереван, где у нее остались племянники, дети Вазгена. Не знаю, реализует ли она это желание, но мне ясно одно, поклонникам творчества Бажбеук-Меликова никогда больше не доведется увидеть все его творчество, сконцентрированное в одном пространстве. Эта история с дележом творческого наследия художника между членами его семьи весьма типична, и с этим может столкнуться каждый.


Эпилог


Рассказ уже был написан и готов к печати, когда я узнал, что Зулейка переехала в Ереван, в трехкомнатную квартиру с видом на Арарат. Вся ее квартира заполнена сотнями ее работ. Картин папы у нее дома практически нет. Но в Национальной картинной галерее Армении появилось несколько "новых" работ Бажбеука, украсивших экспозицию галереи.

Тяжёлые дни художника


Время, о котором я хочу сейчас рассказать, для семьи художника Бажбеук –Меликова было тяжелым. Хотя те дни, даже годы, были тяжелыми для всех. Это были годы Отечественной войны. И хотя в самом Тбилиси не проходили боевые действия, в городе все-же ощущалось состояние войны. В первую очередь, возник дефицит продуктов.
Семья Бажбеука и в мирное время не имела особого достатка, ну а в военое время тем более. Среди художников поговаривали, что его семья голодает, а он сам укрывается драным пальто вместо одеяла. Короче, Бажбеук, его жена и трое детей, можно смело сказать, в то время буквально голодали. Вполне возможно, что именно Бажбеук дал повод появиться выражению "голодный художник".
Несмотря на свой талант и прекрасные работы, у главы семьи, замечательного художника, не было ни средств, ни званий, которые в то время давали право на пaек в лауреатской столовой. Но у него были великолепные картины, с которыми, правда, он тяжело раставался. Ибо больше всего на свете он любил живопись, а его работы были не чем иным, как плодом этой любви. Живопись он любил больше жены и больше детей, поэтому расставаться со своими работами он не хотел, даже ради того, чтобы дети не были голодными. Но когда он увидел, что голод может лишить его детей жизни, решился пожертвовать даже своей работой. Он подумал, что благодаря своему таланту и мастерству, картины напишет легче и быстрей, чем сделает новых детей, хотя в своих мужских способностях он тоже не сомневался.
Итак, Бажбеук решил пожертвовать одной из своих работ во имя семьи. Ему никогда не составляло труда продать картину, лишь-бы он был согласен на это. Я не в курсе подробностей реализации той одной работы, которой пожертвовал автор. Мне неизвестно ни название работы, ни цены, которую Бажбеук попросил за нее, знаю только, что за нее ему дали... большой кусок говядины, которой хватило-бы, чтобы семья из пяти человек прокормилась целую неделю.
Жена Бажбеука, женщина рациональная и экономная, решила из куска говядины сделать котлеты. Таким образом, этих котлет хватило-бы уже не на одну неделю, а на две. Но в те времена не то что у нуждающейся семьи Бажбеука, тогда ни у кого не было холодильника, и люди хранили продукты в прохладном месте. Жена Бажбеука положила все приготовленные котлеты в кастрюлю, а саму кастрюлю повесила на балконе, выходящем во двор.
Как видно, маленький Вазген, сын художника, был настолько голоден, что не захотел ждать, пока накроют стол и вся семья начнет обедать, и будучи весьма нетерпеливым ребенком, решил заполучить котлеты, которые висели на балконе, и которые не так легко было достать. Вазген сообразил использовать длинную палку и ею попытался достать кастрюлю с котлетами. Пытаясь достать палкой сетку, в которой кастрюля висела на балконе, он сделал одно резкое движение, и сетка с кастрюлей сорвалась с гвоздя и полетела во двор. Все котлеты, заготовленные на неделю для всей семьи, оказались разбросанными по двору. Ребенок, долго не думая, побежал во двор, собрал все котлеты и стал их есть. Без сомнения, маленький Вазген был очень голоден, но никому не пришло бы в голову, что он мог слопать один такое количество котлет.
Ребенок не расчитал возможностей собственного желудка, и у него произошло острое несварение. Желудок разучился за раз принимать такое количество пищи и спасовал. Начались страшные боли и ребенка отвезли в больницу, где ему промыли желудок, и недельный запас котлет семьи Бажбеук-Меликовых ушел прямо в канализацию. Семья осталась без котлет, и тогда Бажбеук совершил еще один героический поступок, он отдал еще одну работу, а точнее изображение обнаженной женщины в обмен на мешок кукурузной муки. Теперь семья не будет голодать. Но через несколько дней закончилась кукурузная мука, которую Бажбеук выменял на свою работу.
Художник не мог смириться с мыслью, что поменявшись с соседом картиной на кукурузную муку, его картина теперь украшала квартиру соседа, а мука соседа в виде мчади (лепешки из кукурузной муки) ушла туда, куда и котлеты, съеденные его сыном Вазгеном. Такой несправедливости Бажбеук перенести не мог. И к тому же, он не привык отдавать свои лучшие работы. А эту работу он отдал. И за что? За мешок кукурузной муки, чтобы его дети не сдохли с голода. Он ради них оторвал от себя свою работу и отдал соседу, который ничего не понимал в настоящей живописи. И вот, после этих рассуждений, Бажбеук пошел к соседу с просьбой:
- Извини меня, ты не мог бы одолжить мне мою картину, я хотел-бы немного посмотреть на нее.
- Пожалуйста, Бажбеук, возьми. Пусть пару дней повисит у тебя. У меня мои так ее полюбили, всем нравится.
- Спасибо, я посмотрю и скоро верну ее тебе.
Принеся работу домой и жадно разглядывая ее, Бажбеук наслаждался своим творением и одновременно злился на себя, что отдал ее соседу, на свою семью, которая хотела есть, на соседа, за то что дал за нее мешок муки. На всех был зол Бажбеук, но больше всего на свою жизнь, которая вынуждала его расставаться со своими работами.
Не выдержав более таких переживаний, Бажбеук схватил кухонный нож и вонзил его в свою, вернее уже не в свою, картину. А затем он стал наносить удар за ударом и полосовать работу без пощады. Картина была изрезана на куски. Наконец Бажбеук успокоился. Он отомстил соседу, судьбе, а вернее картине, которая ему больше не принадлежала. Он с ней расправился как с возлюбленной, которая ему изменила и ушла к другому. Как будто-бы не он был в этом виноват, променяв ее на муку. Он вдруг почувствовал угрызения совести, ему стало жаль работу. Он посмотрел на пол, где валялись куски холста, который недавно был блестящей живописью, заметил кусок холста с изображением женской груди, бережно подобрал его и сказал:
- Как хорошо написана грудь, как живописно. Это надо посадить в раму и повесить на стенку.
Мне неизвестно как Бажбеук оправдывался перед соседом, которому не вернул работу, но тот кусок холста с изображением женской груди по сей день висит в квартире потомков Бажбеука среди нескольких оставшихся в доме работ.

Таких вешать надо


Должен ли художник собирать собственные работы. Я часто задавал себе этот вопрос. До сих пор не могу на него однозначно ответить. Раньше мне казалось, что художник должен продавать, дарить, выставлять свои работы, но отнюдь не держать их при себе. Я так и поступал. Трудно даже представить сколько работ я раздарил. Причем безо всякого смысла, кому попало. Достаточно было кому-нибудь заявить что ему моя работа нравилась, как я тут-же дарил ее. То же самое можно сказать и о продаже. Не упускал ни единого шанса продать. Цена не имела значения, лишь-бы продать, и это доставляло мне удовольствие. Я считал, что всегда смогу написать подобные работы и даже лучше, зачем, думал, их надо держать. Я знал, что художники эпохи Возрождения не писали для себя, а только на заказ. И в этом я хотел подражать им. Я уже был действующим художником, за спиной которого была не одна республиканская и всесоюзная выставка, но у которого дома почти не было работ (долгое время у меня дома висел лишь один маленький натюрморт, который я показывал тем, кто приходил ко мне и хотел посмотреть мои работы, но в Артлибе я его еще не показывал). Несколько моих ранних работ находилось в доме родителей. И так продолжалось довольно долгое время пока в один прекрасный день....
Кстати, вы, наверно, слышали такое имя - Генрих Игитян. В одно время он был значительным деятелем в искусстве Армении. Он даже основал Музей современного искусства Армении. Так вот Генрих Игитян как-то приехал в Тбилиси и захотел встретится с каким-нибудь перспективным молодым художником Грузии. Он спрашивал и ему предложили встретиться с молодым тогда (семидесятые годы прошлого века) художником, автором этих строк. Честно говоря, я не хотел с ним встречаться. Я знал что Игитян захочет посмотреть мои работы, а их у меня не было.
Несмотря на то, что я избегал этой встречи с маститым армянским деятелем искусства, встреча все-таки произошла в Союзе художников. Меня подвели к нему и представили:
- Это и есть тот самый Джованни Вепхвадзе, с которым вы хотели встретиться.
- Очень приятно Джованни, а где я смог-бы увидеть ваши работы? Мне о вас говорили, - именно с этого он начал разговор.
- К сожалению, я не могу показать свои работы - начал извиняться я.
- Это как не можете? - не понял он.
- Дело в том, что у меня нет работ.
- Как это нету? - не мог понять Игитян.
- Дело в том,- говорю я, - что все работы я продал.
- Все работы продали? - удивился он - Вы кто, художник или торговец? Таких вешать надо!
На этом наш разговор и наша встреча (первая и последняя )закончились. Больше я его не видел, но его слова так навсегда застряли в моей памяти. Я на него совсем не обиделся, даже в глубине души был ним согласен. Я себе говорил: "Что ты за художник, когда не можешь показать пару работ. Ты же не можешь водить его по друзьям, показывая подаренные портреты. Или к тем людям, которые приобретали у тебя работы." С тех пор я стал придерживать работы, которые считал удачными. Но и неудачные дарить и продавать, считал, что нельзя. Потому что твоя работа это вроде рекламы всего твоего творчества. Мой папа всегда мне говорил, что нельзя дарить плохиe работы. Сам он дарил только хорошие (поэтому лучшие его работы находятся у других, а у меня в основном неоконченные). Дедушка вообще не любил дарить свои работы (вместо него бабушка это делала весьма охотно, часто даже не спрашивая его согласия, что его очень злило). В настоящее время я стал намного реже и дарить и продавать. Теперь, конечно, есть что показать Генриху Игитяну, но он сам больше не приезжает в Тбилиси и не жаждет увидеть работы Джованни. И дело не в нем, а в сути самого вопроса, должен ли художник собирать собственные работы.

Итальянский нищий


У Пизанской башни


Я у подножия Пизанской башни. Она склонилась и вот-вот упадет на голову нищего, который, в отличие от меня, не любуется башней, а сидит к ней задом и просит подаяние. Его не волнует Campo dei miracoli (Поле чудес), где сконцентрировано столько шедевров мировой архитектуры и к ним в придачу Campo santo (Святое поле), то есть кладбище, вернее кладбище-музей. Его волнует только содержание его шляпы, куда добрые туристы из богатых стран кладут или кидают мелочь. Конечно я, как и мои товарищи по туристической группе, ничего не намереваемся положить в шляпу нищего. Каждая лира была у нас на вес золота. Нищий по инерции обратился и к нашей группе, бросив нам зазубренную фразу: "Offrite per carita" (подайте пожалуйста), которую все разумеется оставили без внимания, поскольку не поняли дословно высказанной фразы, хотя догадались о ее содержании. Я-же, скорее из любопытства, чем из-за сострадания приблизился к нищему и заглянул в его шляпу-копилку. Сколько я там увидел монет, каких только стран! Это поистине была коллекция нумизмата. А там еще кроме монет лежали и банкноты...
Я всегда мечтал о подобной коллекции. Посмотрев внимательно на этого нищего-коллекционера, я заметил возле него пару костылей. Опустив глаза ниже, я насчитал у нищего всего одну ногу. Значит он, кроме того, что был нищим, был еще и калекой. Я никогда не был человеком завистливым, но тут я вдруг позавидовал итальянскому нищему. И не его костылям, а его шляпе, вернее ее содержимому. И на смену чувству зависти, что само собой грех, вдруг мне пришла в голову мысль еще греховнее – я решил его ограбить. И у меня созрел план: вот сейчас я вытащу из кармана какую-нибудь монету (их, советских пятаков, а это был семьдесят девятый год прошлого века, у меня было несколько, привезенных из совка, чтобы побросать в Фонтан Треви в Риме), подойду поближе к нищему, который, увидя у меня в руке монету, потеряет бдительность, а я воспользуюсь этим, схвачу его шляпу и побегу через все это поле чудес по направлению к нашему туристическому автобусу. И дело будет в шляпе, в шляпе нищего, само собой, которую я выброшу в мусорный ящик при первой возможности.
Итак, я достаю с важным видом из кармана брюк пятак и подхожу к нищему. Подходя, я окинул взглядом Поле чудес, стараясь увидеть, нет ли какой-нибудь помехи поблизости. Ничего подозрительного, кроме двух карабинеров на лошадях, и при том, довольно далеко. В это время я заметил, как нищий с блаженной улыбкой смотрит мне в руку, в надежде получить пополнение в свою шляпу. Я все рассчитал: и то, что нищий калека и не погонится за мной, и то, что карабинеры далеко и не заметят, как я бегу по полю с шляпой в руке, и то, что поблизости никого не было, даже членов нашей туристической группы. Я только одного не рассчитал, что нищий не был немым и наверно весьма голосистым, как впрочем многие итальянцы, который начал бы кричать, звать на помощь, а затем описал бы подробно, примчавшимся на его крик карабинерам, мою внешность, учитывая, что она весьма запоминающаяся и вполне сочеталась с полем чудес. А затем я представил, как карабинеры высаживают меня из нашего автобуса, отбирают шляпу с деньгами, а меня везут в ближайшую квестуру (главный полицейский участок), вызывают работников советского посольства, а на следующий день на первой странице газеты "Паэзе сера" появляется статья с моей фотографией и того нищего, озаглавленная "Un mendicante italiano ; derrubato da quello sovietico" (Итальянский нищий ограблен советским нищим). О, такого бы я не перенес, и фраза пролетарского писателя "безумству храбрых поем мы песню" явно не в мой адрес.
После всех этих размышлений, мне ничего не оставалось как опустить мой советский пятак в шляпу итальянского нищего, и услышать в ответ "Grazie, buon signore!" (Спасибо, добрый господин!)


На пьяцца Навона


Он был одет в светлый плащ, цвета сливочного мороженого, точно такой, что я видел на нашем премьер - министре начала девяностых Сигуа, и который мне так нравился (я имею в виду плащ), на нем была широкополая черная шляпа и черные брюки клеш. Единственное, что не сочеталось в его гардеробе- это оранжевые лакированные туфли, которые к тому-же сильно блестели на солнце.
Этот тип, которого я заметил на пьяцца Навона в Риме, привлек мое внимание своей одеждой и тем, что подходил к людям с протянутой в руке шляпой, которую он всякий раз снимал с головы и вновь надевал, вынув предварительно то, что люди туда клали.
Я понял, что это нищий. И он шел прямо по направлению ко мне. Я при этом не имел никакого желания давать ему милостыню. Не для этого я приехал из бедной страны, чтобы финансово поддерживать нищих Италии.
Мне надо было как-то избежать с ним фронтальной встречи. Я взял и слегка сдвинулся вправо, нищий синхронно повторил мое движение вправо. Тогда я резко корпусом влево. И на этот раз нищий римлянин в точности скопировал мое движение. Видя, что так просто мне его не обойти, я вспомнил мой излюбленный "финт" с резкими наклонами туловища вправо и влево, а затем неожиданно всем корпусом рвануть вправо, который не раз я применял в дворовом футболе в юные годы. И здесь на площади Навона я его в точности повторил. Но, к моему удивлению, нищего мне "обойти" не удалось. Он не поймался на мой финт, и такими-же быстрыми движениями оказался передо мной с протянутой в мою сторону шляпой. Как видно, и он в молодости играл в футбол в какой-нибудь римской трущобе района ЭУР. Мне ничего не оставалось, как признать его игровое преимущество и заплатить ему как заправскому защитнику. Но поскольку итальянских лир давать ему было жалко, я ему положил в шляпу одну из привезенных в качестве сувениров банкноту в 3 грузинских купона, тем более, что купоны с каждым днем обесценивались.
Нищий вначале поблагодарил, а потом посмотрел на незнакомую купюру, покрутил перед носом, кажется понюхал и спросил:
- Che cosa e`? (что это?)
- Soldi georgiani ( грузинские деньги), – ответил я.
Нищий протянул мне подаренную 3 купоновую банкноту и ушел, а я растерянно смотрел ему в след. "Даже нищий отказывается от наших денег, какая там конвертируемая валюта", - подумал я.
Сделав десяток шагов, нищий вдруг остановился, повернулся на 180 градусов и быстрым шагом направился в мою сторону. Подойдя ко мне, а я все еще держал в руке отвергнутую бумажку, с красивым названием "купон", он сказал "permesso" (разрешите) и взяв у меня из руки ее, пошел своей дорогой.
Я успокоился. В Италии тоже поверили в экономическое возрождение Грузии.


В Болоньe


- Джорджо, что это за странный тип ходит от одного столика к другому, - спрашиваю я Джорджо Кавани, итальянского бизнесмена, с которым сижу за столиком одного кафе на открытом воздухе в Болонье, где я имел удовольствие гостить у него.
- Это нищий, - ответил Кавани, допивая свой кофе, - он таким образом зарабатывает себе на жизнь.
- А много-ли он зарабатывает? – заинтересовался я, доедая свою порцию мороженого.
- Бо, - произнес Кавани, что на итальянском жаргоне означает "откуда мне знать".
В это время нищий подошел и к нашему столику и попросил милостыню. Кавани сделал кислое выражение лица, достал из бумажника 500 лировую монету и положил небрежно на стол перед нищим. Нищий сделал еще более кислую мину, и не обращая внимание на подаренную монету, вытащил из кармана помятую 1000 лировую купюру бросил в тарелку Джорджо.
- Мне не нужны твои жалкие подаяния, - сказал он с презрением, повернулся и пошел прочь от нашего столика.
Джорджо при этом поднял вверх брови и глубоко вздохнув проводил взглядом уходящего нищего.
- Он обиделся, как видно это был тысячелировый нищий, а мы ему не доплатили, чем нанесли оскорбление, - заключил он и обратился ко мне, - Джованни, может еще одну порцию мороженого?
- Нет, спасибо, - ответил я.
- Тогда пойдем, - сказал Джорджо, вставая со стула и не забыв взять 1500 лир, что лежали на столе.


Эпилог


Приехав в Тбилиси, я узнал, что бизнесмен Джорджо Кавани кинул грузинских предпринимателей на огромную сумму, которую те ему доверили для какой-то коммерческой операции.

Подпись


- Джованни, почему не подписываешь свои картины? – часто говорили мне мои друзья и коллеги.
- А зачем подписывать, подпись отвлекает, она как-бы нечто инородное на изображении, - отвечал я и, как бы оправдываясь, говорил, - я на обратной стороне холста пишу все свои данные: имя, фамилию, название работы, год создания, размеры и так далее. Зачем еще и подпись ставить, и так видно, что работа моя.
Но, после одного события, я поменял свою точку зрения и на всех законченных работах стал ставить свою подпись. А дело было вот как.
Однажды ко мне заходит мой друг и коллега Ираклий Парджиани, работавший тогда в Государственной галерее, а это было в конце семидесятых, и говорит мне:
- Джованни, твою работу приобрели с выставки. Я тебе советую пойти, забрать работу и быстро написать с нее копию. Отдав копию, тебе останется оригинал. Жалко его продавать.
Я так и поступил. Забрал работу, сделал с нее за пару дней копию, которую и понес в галерею. Взял причитающийся мне гонорар за работу, и оригинал остался у меня.
Прошло немного времени и мой папа мне говорит:
- Сегодня я был в художественном комбинате и там видел как твою работу перетягивают на новый холст и сажают в шикарную золотую раму. Я спросил, зачем они это делают, мне ответили, что готовят подарок для Брежнева, который приезжает в Тбилиси.
Я очень обрадовался, что был удостоен такой чести, что моя работа должна быть подарена главе государства.
И вот наступает день приезда Брежнева. В городе ажиотаж, все готовятся ко встрече с дорогим Леонидом Ильичом. Я спешу домой и мне не интересна эта суета. Хочется прийти домой и спокойно порисовать.
На улицах толпы людей, все оцеплено, повсюду милиция. А меня домой не пускают.
Я живу на проспекте Руставели, по которому через некоторое время должен проехать эскорт, сопровождающий Брежнева. Пытаюсь пойти в противоположную сторону и окольными улицами дойти до моего дома. Но и туда не пропускают. Пришлось стоять на улице, в двадцати метрах от своего дома и ждать проезда генерального секретаря ЦК КПСС. Наконец он проехал. Я с облегчением захожу домой и вижу, как мои родители сидят у телевизора и смотрят трансляцию этого события.
В то время, когда его встречали и преподносили картину "Дворик Старого Тбилиси", автор картины, то есть я, был зажат между толпой и милицией, и никак не мог пройти к себе домой. Кто бы мог подумать?!
"Картину-то Брежневу подарили, но зачем надо было натягивать работу на новый холст, то есть, говоря языком реставраторов, делать дубляж", - думал я.
А потом сообразил. Это было сделано с той целью, чтобы скрыть информацию об авторе, написанную на обратной стороне холста.
Я себя успокаивал тем, что, несмотря на отсутствие подписи на лицевой стороне холста, на самой картине было мое изображение, так как я нарисовал и себя на балконе тбилисского дворика, и чем это не подпись. Но, тем не менее, с тех пор я обязательно ставлю подпись на своих работах, хотя Брежнев больше в Тбилиси не приезжал и ему больше не дарили моих работ.

Портрет на реставрацию


- Джованни, это ты? – окликнул меня женский голос.
Я повернулся и увидел нашу знакомую Ильтану.
- Здравствуйте, - поприветствовал я ее.
- Как хорошо что я тебя встретила, - сказала радостно Ильтана, - я хотела позвонить, но как-то не решалась. Джованни, у меня к тебе просьба. Твой папа написал мой портрет, он у него в мастерской. Ты не мог бы отдать его мне.
Эта встреча с Ильтаной произошла примерно через пятнадцать лет после смерти моего отца. Я работал в его мастерской, которую переоформил на себя, но портрет Ильтаны мне на глаза не попадался. Хотя кто знает, может он где-то завалялся среди старых холстов, и я его не заметил.
- Ильтана, - отвечаю я, - ваш портрет я что-то не припоминаю. Мне кажется, его нет в папиной мастерской.
- Нет, что ты, он должен быть там, - настаивает Ильтана, - ты, наверно, не заметил его. Прошу тебя, посмотри повнимательней. Этот портрет так мне дорог.
- Хорошо, я посмотрю, - обещаю я Ильтане.
Придя на следующий день в мастерскую, я первым делом начинаю искать ее портрет. Обшарил все углы мастерской. Смотрел даже там, где он никак быть не мог, но все было напрасно. Ее портрета нигде не было.
Встретив Ильтану через несколько дней, я сказал, что не нашел ее портрета, ибо его в мастерской нет.
- Не может быть, - с тревогой в голосе воскликнула Ильтана, - он должен быть там.
- Хорошо, а почему вы не забрали его при жизни отца, - спрашиваю я, - кстати, какого размера он был, ваш портрет. Может такой маленький, что я его не заметил.
- Да нет, нормального размера портрет, приблизительно такой, - говорит она и руками показывает довольно-таки приличный размер.
- Такой не заметить нельзя, - говорю я и добавляю,- а почему ваш портрет был у папы, что, он вам его не давал?
- Нет, что ты, - отвечает Ильтана, - когда Алеша написал мой портрет, кстати очень удачный, он посадил его в раму и принес к нам. Всем нашим он так понравился, все им восхищались.
- А тогда почему он должен быть у папы, если он вам его подарил, - удивляюсь я.
- Дело было в том, мне так неудобно было перед Алешей... Короче, портрет висел у нас. Но один мой знакомый, который ухаживал за мной, можно сказать, был моим женихом, почему-то заревновал меня, не знаю, что он подумал, и в порыве ревности искромсал мой портрет ножом.
- А как на это отреагировал Алеша, - интересуюсь я.
- Он очень расстроился, когда пришел и увидел, что портрет не висит на своем месте. Мы рассказали ему о истории с моим женихом. Я вскоре с ним рассталась. Мне так обидно, что он испортил портрет. Мы попросили Алешу отреставрировать портрет. Он нехотя забрал его на реставрацию, но больше мы его не видели. Через некоторое время я узнала о его кончине, и мне неудобно было прийти и просить мой портрет. Наверно, он уже отреставрирован и находится в мастерской.
- Я обшарил всю мастерскую, но этого портрета там не было, - отвечаю я.
По лицу Ильтаны видно что она разочарована. Я стараюсь ее успокоить и как-то обнадежить.
- Не беспокойтесь, я посмотрю еще. Если найду, то обязательно сообщу вам.
- Я надеюсь на тебя, - сказала Ильтана и мы распрощались.
Я шел домой и уже знал, что никакого ее портрета в мастерской не найду, по той простой причине, что его там нет. Я представил себе состояние моего отца, когда он узнал как обошлись с портретом, который он с такой душой написал и в который вложил все свое умение и старание, а какой-то ревнивый дикарь в один миг порезал его ножом. Я не знаю, может быть тот портрет поддавался реставрации и его можно было как-нибудь восстановить. Я представил себе, как папа выходил из дома Ильтаны держа в руке ее искалеченный портрет, который его уговорили отреставрировать.
Уверен, что папа не донес тот портрет до своей мастерской, а бросил в ближайший мусорный ящик, выругавшись в душе и сказав вслух свое излюбленное "эдрана мат".

Начало...
Живопись Джованни Вепхвадзе
Джованни Вепхвадзе рассказывает...
Художники
Карта сайта
Третья линия