Наталия Никитина СВИДАНИЕ

Решилась. Еду… Навещу шесть соток земли, пересыпанные через пальцы моих родителей. В моих снах я бесконечно возвращаюсь туда.
Это были мои детство и юность. Все сожжено, разворовано, все – кроме души и памяти.
С утра испытываю чувство страха и фатальности. Без труда нахожу нужный автобус, еду. Рядом со мной стоит какая-то странная женщина, в грубо, но с претензией сшитом костюме (из гардинного полотна шорты, блузка, на голове шаль, повязанная по-украински, на ногах – стоптанные шпильки, где вместо каблуков – деревянные обрубки с задравшейся кожей). Она выходит со мной на Окружной дороге, мимо несутся машины, зной, пустынный наземный переход, классическая декорация криминальных фильмов. Вдруг ее дурацкий вопрос – что ей делать со слишком широким воротом платья, которое она сейчас шьет, сделать защипы или собрать на бантик, а я думаю, что делать мне: бежать, кричать или пропустить ее вперед. Все это так явно, я почти вижу, как я получаю какой-нибудь железякой по голове, но я отвечаю, что я не шью и не могу советовать, а сама ускоряю шаг. И она тоже: « Как это не можешь советовать, а сама такая модная!». В моей голове только: «Господи, спаси!».
Вот мы внизу. Много тропинок прорезает то, что было когда-то садами, в глубине одной из них я вижу людей, и конечно устремляюсь туда, а женщина сворачивает на другую. Тропинка ведет к большим блочным домам, которые были построены еще в нашу бытность.
Удивительное чувство: я все равно вижу сады, яблони такой-же высоты, только чуть дряхлее, но это яблони. Там и сям краснеют вишни, а главное – это бурьян, трава в рост человека – сколько удобрений натаскали сюда, на этот клочок земли, такие же энтузиасты, как мои родители.
Для меня вдруг вернулось детство с его послевоенной тревогой. Это был 1949 год. Отец первый раз привез меня сюда. Это был пустырь, размеченный колышками и веревками, даже трава плохо росла здесь – глина.
А потом отец, его шофер, который тоже получил участок, и его дети - мы все вместе пошли к опушке леса, чтобы там вместе посидеть и перекусить. Я помню, там были окопы, маленькие, уже чуть-чуть заросли края, все-таки, несколько лет без войны, но все равно, детское воображение рисует солдат с пулеметами, гранаты, мины и прочее. Это еще так рядом и так страшно из рассказов взрослых и многих других впечатлений.
Вот и сейчас что-то похожее: иду, валяются головешки, остов электроплиты или чего-то такого и сердце все больше и больше сжимается – состояние сна или бреда.
Проверив, что за мной никто не идет, я возвращаюсь к отправной позиции, выхожу на ту дорожку, что раньше была главной улицей поселка, и иду по ней в миражах тех старых домов, я их почти угадываю за кронами деревьев.
Звягинцевы: мать и дочери – все торговки, купчихи - красивые, дородные и дом с геранями на окнах. Даниловы: он – милиционер и его семья. Кижапкины – мордва, мать – всю жизнь почтальонша и козы, всегда – козы, и с этого-то козьего молока братья – как персики. Дохожу до угла, отсюда шла дорожка к нашим участкам.
Я делаю шаг, и из бурьяна на встречу мне выходит собака – черная сучка с отвисшими сосками, видно где-то щенки, и я не решаюсь войти. Делаю круг по поселку. Здесь в низинке была наша волейбольная площадка: сетка, мяч, играли на вылет, так что на лавочке всегда сидела запасная команда всех возрастов, а, впрочем, разброс от двенадцати до двадцати пяти, а потом, когда переставали видеть мяч, Вася Кижапкин приносил патефон, и – танцы.
Каким-то чудом уцелела пара старых домов. Они выглядят совсем заброшенными, а может быть, хозяева так стары, да и бедны, что это так и выглядит. Двигаюсь в миражах, и вдруг, что-то забытое, но реальное – мостик через канаву. Странно, но направление тропинок то же самое. Я заканчиваю свой круг на том же углу, я говорю себе: «Я должна найти эту землю!».
Выходит моя знакомая собака, теперь даже хвостом виляет, и мы вместе входим в заросли, вдвоем вроде не так страшно. Я нахожу все очень легко: этот ясень рос возле Кирсановых, а этот куст – возле Медведевых; а вот лежит сгнившее полено – оно было несчастной березой, которою Петр-сосед заставил сначала обрубить, ему, видите ли, затеняет, а затем изводил ее, как мог, солью. Я не удивилась – это были мощи. А вот куст сирени у нашей калитки. Я вошла, со мною собака так же осторожно, как и я. Вот здесь была беседка, я вижу по кустам. Странно, рисунок яблонь все тот же, и запах, запах жасмина, как это и должно быть в эту пору. А вот от дома не осталось ничего. У старой грушовки кто-то жег костер и сидел на сломанном стволе, но костер небольшой и даже уютный – может, это опять чья-то юность сидит ночью, замирая от прикосновений друг к другу.
Это принадлежит вечности и этого никогда уже со мною не будет. Я срываю ветку жасмина и ухожу. Меня провожает собака.
Может быть, в нее вселилась чья-то душа? Я внимательно гляжу в ее лицо и вижу, что она похожа на тетю Наташу Медведеву: карие глаза, гладкие темные волосы, монашеский взгляд. Медведев умер давно, он был намного старше, и она по-вдовьи всю энергию отдавала этой земле да дочке Ане, что младше меня лет на пять.
Я заплакала, стала гладить и говорить, говорить этой собаке, спрашивать, как ей тут, нашей неприкаянной душе…

ВАННЫ, БАНИ И БАССЕЙНЫ

Морозная Москва детства. Мама говорит: «Едем в Сандуновские бани». В доме есть ванна, но Сандуновские бани это не просто помыться, это – праздник, волшебный мир тепла, чистоты, воды и запахов. Сандуновские бани, высший разряд, и все там из другой жизни, не той, которая вокруг. Дубовые двери с цветными стеклами, витражи в стиле арт-ново, построено ведь в начале ХХ века: лепные потолки, темно-зеленые стены, дубовые панели. Маленькая раздевалка с мягкими диванчиками, покрытыми полотняными чехлами и зеркала в овальных резных рамах, в которых отражаются женщины, укутанные в белые простыни. Рай, да и только!
У всякого праздника есть три стадии – предвкушение, вкушение и послевкусие. Очень хорошо помню запах этого праздника – смесь лимонада и земляничного мыла, в общем, что-то конфетное. После раздевалки - мыльное отделение: полумрак, пар, жар, мраморные лавки, цинковые шайки и два медных крана с деревянными ручками: кипяток и холодная вода. Вода разбавляется в шайке в нужной пропорции. Мама моет мне волосы, остальное сама, уже большая – мне шесть или семь лет. И, наконец, высшее блаженство – это бассейн с прохладной водой. Теперь я понимаю, что это был маленький бассейн, может быть пять на пять метров, но для меня он был большой, потому что в детстве все большое. Иду по полу из мелкой плитки, выложенной удивительной мозаикой. Лестница с перилами ведущая в воду. Я могла дойти только до второй ступеньки, а потом было уже глубоко. Какая радость, перебирая руками по краю передвигаться по периметру. Кафель цвета слоновой кости, то-ли от старости, то-ли всегда был такой. На противоположной стороне в нише бронзовая фигура мальчика, писающего в бассейн тонкой струйкой фонтана. Теперь-то я знаю, что оригинал этого мальчика где-то в Брюсселе, и вероятно, из-за тяги русских купцов Сандуновых к прекрасному, его копия перекочевала в Москву в высший разряд женских бань. Мне кажется, я могла-бы торчать в этом бассейне всю жизнь, но вот уже мама велит вылезать, укутывает в простыню, сажает в раздевалке, и для нас тетя в белом халате открывает бутылку лимонада, стоящего здесь же, на столике. Пузырящийся напиток льется в стаканы и не спеша пьется, а вернее, вкушается.
Это так во-время. После этого одеваемся, закутываемся в платки и на московский морозец. Вот теперь послевкусие – такая легкость тела, ты не идешь, а почти летишь: Неглинка, Охотный ряд, Кузнецкий мост – Москва моего детства. Есть ли место на земле прекраснее этого!

Прошло более полувека. Иду по улицам Осло, скрипит снег, что редко в этом городе, чаще серь и слякоть. Иду в бассейн Бишлет, который построен примерно в одно время с Сандуновскими банями, только в Осло. Конечно же, много общего в стиле интерьеров, тот-же вездесущий брюссельский мальчик, но что напрочь отсутствует – это атмосфера русской неги. Лежу на топчане, слушаю плеск воды, смотрю на голубую гладь бассейна, подсвеченного изнутри. Свет свечей, что стоят вокруг в огромных стеклянных фонарях, и думаю: То, что полюбил когда-то, то проносишь с собой через всю жизнь.
Теперь все это вместе называется СПА. Но в конце-то концов, не важно, как это называется – это праздник тела, воды, тепла, чистоты.
Да здравствуют ванны, бани и бассейны!

БОЛЬШАЯ КАЛУЖСКАЯ, ДОМ 28

В детстве, со всей очевидностью, есть знание, что ты не рождался, а был всегда. Я думаю, это так и есть, мир -это ты. Взрослые заняты тем, что-бы тебя одеть, накормить, уложить, а в остальном разбирайся сама.
Я родилась в Первой Градской больнице под залпы салютов по поводу освобождения наших городов от немецких захватчиков. До конца войны оставалось чуть более года. Большая Калужская, ныне Ленинский проспект, была такой- же широкой. Москва заканчивалась Калужской заставой, ныне именуемой площадью Гагарина.
Наш дом длинным фасадом смотрел на улицу, а узкий двор граничил с Нескучным садом. Граница была скорее условной: двор от парка отделяла невысокая приступка в два-три кирпича высотой, даже маленькие дети ее легко преодолевали. В раннем возрасте, в силу твоего маленького роста, все время изучаешь лежащее на земле под ногами. Основные дорожки в парке были терракотового цвета, вероятно из утрамбованной кирпичной крошки. Парк был огромен и таинственен, а внизу разные сокровища. Найдешь маленький осколок стекла, выкопаешь ямочку и положишь туда цветочек, листик, желудь; закроешь сверху стеклышком, обсыплешь вокруг землей и получается очень красиво - произведение искусства.
Почти от нашего дома начинался овраг и был он все глубже и глубже и продолжался до самой Москвы-реки. На обрывистом краю оврага стояла ротонда, теперь из этой ротонды транслируют выпуски телепередачи «Что, где, когда?», а в мое время там было маленькое кафе под названием «Самоварник».
В самой ротонде был буфет: несколько столиков стояли на небольшой площадке рядом с обрывом и были отгорожены от края полосой плотного подстриженного кустарника. Мы с мамой иногда заходили туда, ассортимент был более чем скромный: яичница-глазунья и чай, но это было очень вкусно!
Однажды к нам за столик подсел молодой, слегка подвыпивший военный (их тогда было много в Москве - Победителей). Он все восхищался: какая девочка и какой у нее замечательный носик, а потом купил и подарил мне шоколадку, что было невиданной роскошью, за мой носик. Я часто вспоминала этот случай, потому что носик вырос.
В детстве все время о чем-то думаешь (сейчас невозможно вспомнить о чем), начинаешь говорить короткими фразами или словами совершенно серьезными, но взрослые воспринимают это как детскую глупость. Моя серьезность была причиной того, что сестра моя наотрез отказалась со мной гулять. Она была старше  на четырнадцать лет, значит, было ей лет семнадцать. Топаем мы с ней как-то по улице. Поравнялся с нами какой-то военный, по-видимому, хотел познакомиться с сестрой. На его вопрос:« Девушка, эта Ваша?». Она молчит... а я серьезно отвечаю: «Ну, конесно, ее». Вот я и была со скандалом возвращена маме, а взрослые смеялись.
Мы жили тогда в трехкомнатной квартире: две смежных комнаты занимала наша семья, а одну соседи - тетя Паня и дядя Вася, вернувшийся с войны в звании, как он сам говорил: «генерал-сержант». Вскоре у них родился сын Витька, и хотя он был младше меня на два года, все время меня задирал, а я плакала от обиды. Дядя Вася говорил: « Ну чего ты ревешь, дала бы сдачи!», но давать сдачи я, по-моему, так и не научилась.
В раннем детстве я переболела всеми детскими болезнями: корь, ветрянка, всевозможные гриппы и кашли. Помню жар, мелькание света в глазах; а в минуты облегчения смотришь на потолок и видишь большим веером расходящиеся лучи света от проезжающих машин. Отец приходил домой поздно и, если я не спала, читал мне Некрасова наизусть: «...плакала Саша, как лес вырубали, ей и теперь его жалко до слез...» Отца в дневное время и вечерами дома не было, это были сталинские времена, как известно, вождь работал по ночам и все начальники должны быть на месте, вдруг что-то понадобится.
Из самого далекого детства я помню Елизавету Николаевну, она была знакомой моей мамы и полной ее противоположностью, была глубоко верующим человеком, говорила тихим голосом, она была автором всех моих детских платьев, а для мамы шила ее любимые платья «кимоно», сейчас бы это называлось «oversize».Она была привязана к нашей семье вплоть до своей смерти и я многим ей обязана.
Когда я уже во- всю болтала и гуляла во дворе, на меня из-за угла нашего дома выскочил мальчишка в маске обезьяны и с  капустным листом во рту, от неожиданности и испуга у меня начались спазмы в горле и я не смогла нормально говорить. Я стала заикаться, да так сильно, что меня никто не мог понять. Я пыталась что-то сказать, но только вздрагивала и издавала какие-то гласные звуки «..Аа..аа..».
Началось мое хождение по мукам, врачи-логопеды, специальные занятия пением, интернат для детей с дефектами развития.
Все напрасно, ничего не помогало!
И вот Елизавета Николаевна уговорила маму снять дачу, что-бы я побыла на природе без врачей и других детей.
Я помню даже название деревни - Шереметьевка.
Лето было холодное и дождливое, маленький деревенский дом, где мы снимали комнату, куры во дворе и коза Дунька в сарае, больше, по-моему, никого и не было. Я целыми днями проводила во дворе, где любимым занятием было кормление Дуньки. Я рвала траву и просовывала ее в квадратное окошечко, выпиленное в стене сарая, Дунька ела эту траву из моих рук. Не знаю, по каким причинам она все время находилась в сарае.
В один прекрасный день я принесла пучок травы и протянула его в окошко, но никто травку не взял, я решила поинтересоваться дома ли Дунька. В надежде увидеть что-то в темноте сарая, я сунула голову в дырку и получила звёздный удар в лоб из темноты дунькиной костлявой головой с рогами!
Я пробкой слетела  на землю, и зареванная, с шишкой на лбу, пришла в дом и рыдая,  объявила: «Дунястина противная!» За столом сидели мама и Елизавета Николаевна. Она перекрестилась - я сказала это без заикания - и радости не было предела, я заговорила нормально.
В тот год, осенью, произошло еще одно важное событие: поездка на похороны бабушки Натальи, в честь которой меня и нарекли. Мама взяла меня с собой, мы ехали на Украину  в мамин родной городок Щорс, в прошлом Сновск.
Это был плацкартный вагон поезда, называемого в народе « пятьсот-веселый », наверное потому, что номера этих поездов начинались с « пятьсот» . Поезда были знамениты тем, что ехали очень медленно, останавливаясь на каждом полустанке, и были битком забиты народом, тюками, узлами, корзинками. Наше место было боковое нижнее, деревянное, узкое, никакой постели. Самое прекрасное для меня было в самом движении поезда, в удовольствии смотреть в окно вагона  на проплывающие мимо поля, леса и реки, деревни и мосты, руины войны и снова поля, леса и реки — это было лучшее кино. Еще приятно спать под стук колес и покачивание вагона; так я всю дорогу и боролась с этими двумя желаниями, поочередно побеждало то или другое. Еда в поезде была тоже самая вкусная: яйца в крутую, картошка в мундире и крупная соль в спичечной коробке.
Так мы и доехали до станции Щорс.
Дом бабушки был белым и маленьким, по московским меркам очень маленький, с низкими потолками и окошечками, украшенными рушниками вместо занавесок. Самой красивой была бочка с мочеными яблоками  стоящая в сенях. В ней были светло-зеленые яблоки в каком-то рассоле, прикрытые сверху ярко-желтой, просто золотой соломой и запах антоновских яблок.
За поминальным столом, где сидели все взрослые, мне дали попробовать это моченое яблоко, у него был кисловатый колкий вкус, как у газированной воды. Взрослые говорили, что бабушка Наталья все приготовила для своих поминок, эти яблоки тоже, что-бы люди могли помянуть ее по-человечески.
Я никогда не видела ее живой и не запомнила в гробу, а вот яблоки помню. Может быть сейчас на каких-нибудь украинских базарах продают такие моченые яблоки.
На следующий год я пошла в первый класс школы №8. Мне купили форму и дерматиновый портфель, который жутко пах лаком или краской, и сверток с бутербродом и яблоком, который мне давали с собой, тоже пах этим лаком.
Заканчивала первый класс я уже в другой школе № 596 на Соколе, куда наша семья переехала в новую отдельную квартиру, но это уже другая история.

ПРОЩАНИЕ

Был июль 2019 года, те самые летние дни, которых не так уж много и которые называются «прекрасное лето». Тепло, но нет изнурительной жары, солнце, легкий бриз и желание выйти из дома.
Пол слабел, но верил, что все будет лучше. Он старался выйти из дома, мог делать это только с коляской для ходьбы, которая называется рулатор. Его рулатор стоял на первом этаже, рядом с детскими колясками, возникала мысль, что коляска — атрибут младенчества и старости.
Я предложила: « Давай возьмем такси и поедем на Бигдой ». Полу выдали социальную карту, надо же ее использовать...«А давай!»
Я нарядила Пола в светлые легкие брюки, итальянскую шляпу, которая ему очень шла, взяла с собой пару банок пива, багет и крабов из морозилки. Мы двинулись.
Бигдой — это замечательное место в окрестностях Осло, сосновый лес и берег фиорда с пляжами. Обычно туда я добираюсь на автобусе.
Эмигрант таксист довез нас до Бигдой и остановился среди вилл и маленьких улиц. Мы просили довезти до конечной остановки автобуса, но он все твердил: «Говорите адрес или выходите из машины.» Пол со слезою в голосе говорит: «Слушай, я почти не могу ходить!»...«Тогда платите двойной тариф.»...«хорошо.»...
Наконец, у прохожего он выяснил куда надо поворачивать и довез нас. Дальше, до пляжа, пол-километра асфальтированной дороги через лес. Мы пошли. Я чувствовала тихую радость, мы вдвоем идем к морю. На коляске есть брезентовое сидение, Пол периодически присаживался отдохнуть, я смотрела в его огромные серые глаза, которые выражали детское восхищение соснами, небом, солнцем.
Так мы дошли до пляжа. Я расстелила плед в тенёчке на траве и Пол прилег. Мимо проходили молодые, сильные, загорелые люди - это был контраст, я увидела, как немощен мой муж.
Я пошла окунуться, очень быстро, боясь оставить его одного.
Вернувшись, села рядом и мы тихонько разговаривали о разных мелочах.
Прошло время, надо было двигаться назад и где-то по пути устроить небольшой перекус с пивом. Я стала помогать ему подняться, но у меня не хватало сил, наконец, это удалось при помощи его коляски.
Мы пошли по дороге, свернули в сторону, там, среди деревьев стояла лавочка и обелиск, посвященный какому-то норвежскому генералу, о подвигах которого никто не помнит, совершал он их, когда Норвегия была еще частью Дании, а это в тысяча восемьсот каком-то году. Мы сели на лавочку, выпили пива. Сквозь деревья было видно море в солнечных бликах.  Глаза Пола были полны детского восторга.
Когда пришли к остановке, он присел на свое сидение и сказал:«Пойди посмотри, как называется эта улица, закажем такси.» Я отошла посмотреть, оглянулась, увидела Пола сидящего с сигаретой в руке и в надвинутой на лоб шляпе...
Мой Пол, мы тогда еще не знали, что в этот день ты видел море в последний раз.

Natasha Nikitina. Москва. 2020 год

НАТАЛИЯ НИКИТИНА
РАЗГОВОР С Н.Н. ЦВЕТНОВЫМ
ART-CAFE Наталии Никитиной
карта сайта