Михаил Раков

* * *


Как вчера я иду по улице,
По которым гуляешь ты.
Надо мной облака сутулятся,
Улыбаясь мне с высоты.
Как вчера я в ответ не трогаю
Их улыбкой - наоборот!
Изогнулась луна пирогою
И к далекой звезде плывет.
Эта тоже смеется, тешится
Светом призрачным (хоть убей),
Только я не могу утешиться,
Снова думаю о тебе.
Я не вижу тебя, а хочется,
И не слышу твой звонкий смех.
Оттого и мне не хохочется,
Несмотря на веселье всех…
И тебе не отвечу
"Здравствуй!" я.
Ты - лишь плод моего пера…
Но неявь - тоже может
Явствовать,
Только верить бы, как вчера.


* * *


Меня одна и та же дума гложет
И не дает покоя ни на миг.
"Холодное искусство жить не может", -
Признался мне на выставке старик.

Он был худой, сухой, но очень крепкий
И говорил, как некогда, на "c",
Он говорил со мной сперва о лепке,
А после развернулся и исчез.

Но этот образ статного бродяги
С взлохмаченными прядями волос
И полным озорной отваги,
Меня в другое время перенес.

Я был тогда как огонек горящим,
Был ищущим служителем строки.
Я был тогда безудержно творящим,
Всему и бесконечно вопреки.

Но впечатленья блекли, словно краски,
Летели дни, друг друга торопя,
И я, без мук сердечных; без огласки
Стал только тенью прежнего себя.

Безгласною, зависимою тенью,
Но точно повторяющей меня.
Тень творчества, тень моего раденья
Становится длинней день ото дня.

Она растет, она перерастает
Своей длиною мой былой задор,
Но день настанет и она растает,
И обнажится разом мой позор.

Моя слабохарактерная мягость
(Ведь я позволил ей возобладать)
И то, что обличил прямой бродяга -
Моя, давно согнувшаяся, стать.

Но, может, это было не напрасно? -
Та речь на тему лепки старика.
Быть может, он - седой, как лунь, но страстный,
Был послан мне, как Божия рука?

Быть может, нынче, с этого мгновенья
Я и старик (а он, конечно б, смог),
Сразимся не с искусством
(Бог с ним!), -
С тенью
И скрутим вместе тень в бараний рог,

Чтобы искусство, светлое как пламя
Холодный тлен теней не затемнял.
Чтоб, если б уж, нельзя без них, тенями
Подчеркивались сполохи огня.

Иначе - смерть, бесчувственность, недвижность
И тишина еще живых сердец.
Иначе - будь то лепка, будь то книжность, -
Ей наступает медленный конец.

Иначе - тень выделывает трюки,
Жонглирует, смеется ради вас,
А рядом шут заламывает руки
И слезы льются из незрячих глаз.


***


Обдумывая прошлое, не лгут,
Не идеализируют портретов,
Не душат слов, накладывая жгут
На горло мыслям, жившим без запретов.

Обдумывая прошлое, скрипят
Пером по бело-чопорной бумаге
И будущему весело грубят,
Показывая сверженные флаги.

Я прошлое обдумывал - года,
Они все шли, я становился старше.
Но в праве ль вывод делать я, когда
Войска еще находятся на марше.

Чтоб оценить, они должны полечь,
Но если все полягут - кто оценит?
Последний вывод - перед смертью речь,
Которая почти всегда вне сцены.

И прошлое обдумывают все,
Но сделать вывод, чтоб не ошибиться
И, чтоб успеть его во всей красе
Одеть в слова, как красную девицу;

Обдумать все, не ошибаясь в том -
Едва ли в силах человечьих это.
Хотя бы не душить слова жгутом,
Не идеализировать портретов.


* * *

Посвящается Машеньке Смирновой

ШУТ И ТЕНЬ


На балу своего государя,
Где собрался блистательный свет,
Старый шут наиграл на гитаре
Незатейливой песни куплет.

В след за этим, согбенный, поднялся,
Чуть вином омочив уста
И с заправской сноровкой паяца
Тут же ловко жонглировать стал.

Краска грима, что раз за разом,
Годы сглаживала печаль,
На пол капала с потом и сразу
Отражалась в горящих свечах.

Только девочка-ангелочек
(И сестренка старших принцесс),
Видя блеск сияющих строчек,
Капли слез увидела здесь.

А потом она увидала
В ярких отблесках тень шута
И (о, ужас!) - та тень рыдала,
Сидя, будто бы, нищета.

Руки тени сбирали слезы,
Как кружки блестящих монет.
Скоморох своей тенью ползал,
За мерцавший хватаясь свет.

А фигура шута кривлялась,
Вверх подбрасывала шары,
Их ловила и кувыркалась
Под блестящий дождь мишуры.

Старый шут! Он был старый очень
И последней была игра.
Этой праздничной светлой ночью
Умер он, не дожив до утра.

Он упал, но рука поймала
Им подброшенный белый шар,
И невольно к груди прижала,
Словно тщась потушить пожар.

И тогда к изголовью тела
Положив пригорошню монет,
Тень поднялась и улетела
На торжественно-яркий свет.

Растворилась в нем и не стало
Здесь еще одного шута.
Тело вынесено из зала
И зарыто, где нищета.

И никто его не оплачет
И слезы не прольет в тоске,
Кроме знавшего, что все значит,
Ангелочка с шаром в руке.


***


ИЗ ЦИКЛА: "ШУТ И ТЕНЬ"


Отбрасывать изменчивые тени -
Таков живущих на земле удел,
Ведь мы не можем жить без изменений
И тень, как шлейф из наших слов и дел.

А люди через собственные души,
Как через стекла смотрят на него,
И тень бывает шире или уже
В глазах их, даже более того -

Она парит, как в знойном небе кондор,
Она ползет, как горделивый дух.
Она имеет свой известный контур,
Покуда взор владельца не потух.

А обладатель этой шлейфо-тени
Меняется, страдает, устает.
Он любит, он бежит от потрясений
Пока в очередное не умрет.

И сброшен шлейф недвижною одежей,
Он на земле лежит как в витраже.
Борение прекращено, но все-же,
В пожитках мертвого - огонь, что был в душе.

Весь хлам оставшийся - стихи, полотна
Дополнят этот сброшенный наряд,
Вплетут недостающие волокна
И будет он тяжел и угловат.

Что автор положил в чулан - на солнце
С великой гордостью по смерти извлекут,
И, может, он в гробу перевернется,
Узнавши в том свой бросовый лоскут.

Но, все-таки, пружины действий наших
Известны только Господу начал.
Что нас влекло, какой был фактор важен
Не скажет критик, как бы ни кричал.

Не скажет, потому что наши шлейфы
Известны их носившим, да Творцу.
Носившие ушли, светлы, как эльфы.
Бог открывает только путь к Отцу.


* * *

"Стихи - как отрава. Один раз проглотишь суррогат и надолго как отрава" А.А.Ахматова

ПОЭЗИЯ


Это чей-то дух,
Сросшийся с грехом.
Реже с благодатью.
Это чей-то слух
С пением притом,
Это чье-то платье.

Это кто-то груб,
Болен, одинок.
Это в вазе розы.
Это чей-то струп,
Чей-то мир у ног.
Это чьи-то слезы.

Это чей-то яд
С капелькой росы
Утренней, манящей...
Это дни преград,
С чашками весы -
Прошлым, настоящим.

Это чей-то миг
На закате дня,
Жизнь в тетрадных кляксах.
Хочешь, так возьми.
Но...Прости меня,
Лучше не пытайся.


* * *


Вкус стиха становится неведом
От избытка всяческих эссенций.
Лучше быть непишущим поэтом,
Чем (пусть пишущем) стихосложенцем.

Я здесь чаще делаю заметки
Из чужих больших и толстых книжек,
Чтобы самому, хотя б и редко
Написать себя ступенькой выше.

Запишу - сравню свое уродство
С тем, в чем нет изъяна ни на долю
И, своим доволен сумасбродством,
Понесу свои наброски Оле.

Покажу ей не без легкой грусти
Словно мотылька на розе чайной.
И она, как мотылька, отпустит
В адрес их с десяток замечаний.

Ей, за батюшкой ходящей следом,
Думается мне, видней и это.
Вкус стиха становится неведом
Даже мнившему себя поэтом.


* * * * * *

ПУТЕВОЙ МЕШОК


А мир, оказывается, большой! –
Есть государства, есть моря и страны.
Есть русские и с русскою душой
Есть итальянцы (как это ни странно).

Их речь быстра, как капельки дождя
По крыше барабанящего сверху,
Еда остра, пикантна, а мужья
И жены ходят вместе только в церкву.

У них тепло, они не знают бед,
И лишь с утра туман бывает мглистый.
У них ни фабрик, ни заводов нет.
Их кормят любопытные туристы.

Я был там, видел их цветной бульвар,
Я слышал песни проплывавших мимо,
И, хоть устал, домой привез загар
Чужой, мне неизвестной пантомимы.


* * *


Столбики-дома
В золотой дали –
Книжные тома
В солнечной пыли.

Крышами в огонь
Вдоль воды стоят
С буквами окон.
Корешками в ряд.

Лентами из книг
Брошены мосты.
Тротуар возник
Прямо у воды.

Здесь скрепили брак
Волн и серых стен.
Здесь стихию так
Заключили в плен.

И теперь она
Свой обет хранит.
Кротка и смирна –
Стережет гранит.


* * *


КИПРСКИЕ ЭТЮДЫ


Тут много троп, веками стертых стезь.
Украшен остров древними церквями
И только кошки на бульварах здесь
С какими-то нерусскими глазами,
Да речь отрывистая, да машин поток
По узким улочкам совсем без тротуаров.
В мечети каждой – брошенный Восток,
А в церкви – Византийские тиары.
На озере соленом стаи птиц,
Как розовые пятна в синей дымке.
Здесь не заметно временных границ
И так редки на улицах блондинки.
Под вечер зажигаются огни
Ночных кафэшек, баров и таверен
И до утра к себе зовут они
Всех тех, кто богу виноделов верен.
А утром до обеда тишина.
Лишь море лижет берег, морща брови.
Так иностранца тощая жена
Лениво пьет свой ежедневный кофе.


* * *


В СНАХ


Знаешь, отчего-то мне не спится,
Жесткою становится кровать.
В снах моих мне надлежит разбиться.
Надо ли об этом горевать?
Я скачу верхом в лесу, а ветки
Ранят щеки, целятся в глаза.
Для меня они, как прутья в клетке
И внутри нее я, а не за
Ней. И лошадь, окриков не слыша,
Прочь несет, как будто гонит рать.
Ездоком я, в общем-то, не вышел
Что же остается?
Помирать?
Собираюсь и рывком последним
Просыпаюсь мокрый, но живой.
Слышу звон – звонарь зовет к обедне,
Где-то лает пес сторожевой.
Сознаю, я вырвался сегодня,
Я прорвался, прутья одолев.
Я отнял, а может быть и отнял
Новый день, захлопнув смерти зев.
Но однажды верный конь не сдюжит
И меня не вынесет в постель.
В белый снег я упаду, закружит
Надо мною белая метель.
И она в моем последнем вальсе,
Постилая для меня кровать,
Пропоет: «Всю жизнь куда-то рвался.
Надо ли об этом горевать?».


* * *


ЗОЛОТАЯ РЫБКА


Закину удочку в поток воды живой,
Души кусочек на крючок нанижу.
Конек морской, как пес сторожевой,
Накинется и мой крючок оближет.

Он что-то вроде стража у ворот,
В подводном царстве он у рыбок пастырь
И ни одной поймать мне не дает
А мне нужна всего одна для счастья.

Я превратился в зрение и слух
Прикармливаю тем, что мне дороже
Ох, этот незадачливый пастух!
Какие на него найти мне вожжи?

Я эту рыбку тридцать лет удил
И вот теперь боюсь за леску взяться.
Я не имею для конька удил
И не могу от рыбки отказаться.

Давай договоримся, сын воды -
Пригоршня звезд и не морских – небесных, -
Способных освещать твои сады,
Тьму разгоняя в глубочайших безднах.

За маленькую и всего одну,
И не затем, чтоб умерла от жажды.
За золото, ходящее по дну,
Отпущенное стариком однажды.


* * *


Есть прочный снег – хрустальные кристаллы,
Что с белых неб летят к нам неустанно.
Кристаллы хрусталя – они как пламя –
Застывшее, разбитое не нами.
А я беру их в руки и не знаю
Что через них я прикасаюсь к раю,
Что рук моих коснулись слезы с неба
Холодными хрусталинками снега.


* * *


И не осталось ничего
Ни в этой жизни, ни в грядущей…
Клубок упал. Конец упущен.
Стык неувязки речевой…
Котенком нить поймать хочу,
Но словно снег глаза мне застит.
Отмеренного ровно счастья
Обратно я не получу.
Оно ушло за этот снег.
Снег между мной и им остался.
Я был свободен. Я попался,
Как зверь, остановил свой бег.
И жду, когда придут за мной,
Когда раздастся выстрел меткий,
Он отделит меня от клетки.
Я наслаждаюсь тишиной…


* * *


ЛЕС


Поэзия поваленных стволов –
Деревьев, что так долго мы ломали,
Звучала многограньем чуждых слов,
Но мы тех слов тогда не понимали.
Мелькали блики наверху в листве –
Огромных солнц глухие отголоски.
И нам казалось с ними мы в родстве,
Мы – повторяющие их наброски.
Скользили тени по лежащим нам,
А наши руки обнимали корни
И как прикосновение к женам
Будил нас шепот их дыханьем горним.
Мы рыбаками были, а улов
Нас усыплял, как чары или вина,
Поэзией поваленных стволов,
Стихом пожатых нами исполинов.
И лес сиял, звучал, ему вторил
Собор дерев – плод наших рук топорных.
И этот шепот означал: он жил,
Он пел, он умолял о нас – упорных.


* * *


ЛИСТВА (экспромт)


Падала на землю в перелеске.
И была земля в цветных коростах.
Поднимал ее насмешник дерзкий –
И шутя бросал опять на воздух.
И она кружилась танцовщицей
До изнеможения до смерти,
Каждый раз надеясь повториться,
Если этого захочет ветер.


* * *


Веретено скользит и паутинка вьется
Из множества лучей, из вещества огня.
Вокруг своей оси вращается, как солнце,
И расточает свет, бросаемый в меня.
Веретено скользит едва касаясь пальцев,
Как ноги балерин, как детские волчки,
Как сказочный полет трепещущего вальса
Всем выдуманным в нас законам вопреки.
Казалось бы, скользнет и непослушным станет
В угоду мщению упорных Немезид.
Но миг сменяет миг и не замедлит танец,
Пока в ее руке веретено скользит.


* * *


Ты поможешь, потому что можешь.
Только в простоте прими и верь.
Если в сердце без сомненья сложишь,
То стена откроется, как дверь.
И за нею воссияет солнце,
От которого светла земля.
На ее лугах пасутся овцы,
Теплый ветерок живит поля.
И мне в душу также тихо веет
Робкое дыханье красоты,
Взращивая мудростью Твоею
Вечно к Богу зрящие цветы.


* * *


В лампадке тусклой выгорело масло
И пламя умирало, чуть дыша,
Пока с порывом ветра не угасло,
Как к Богу отлетевшая душа.

Окутал сумрак голову и плечи
И книгу под высоким белым лбом.
И уплывали тишине навстречу
Мечты в просторе неба голубом…


* * * ДВОЙНИКИ


* * *


Живу не я, живет другой – двойник.
А я остался где-то на страницах.
Остался где-то там, где он возник,
Где он стал жить, я перестал стремиться.
И он – сговорчив, он – необходим,
Хоть и живет всегда наполовину.
А я невидим, даже нелюдим.
Я как личинка спрятан в сердцевину.


* * *


Двойняшки играют в салки.
И как же я рад тому.
В хрустальном январском замке,
В заснеженном терему.

Кидают друг в друга снеги
И тут же, смеясь, бегут.
И в этом задорном беге
Вся их озорная суть.

Смотрю на мельканье теней
А в памяти восстают:
Примеры иных двоений.
Их горечь и их уют.

Другие близкие лица
И тот поворотный миг,
Когда уставал двоиться
Сокрытый во мне двойник.

Они не знают о многом,
Игрою увлечены.
Двойняшки… Они у Бога
Как дочери или сыны.

А я только зритель тайный,
Один из тысячи глаз,
Кто вспомнил себя случайно,
Двойняшки, увидев вас.


* * * * * *


СТИШИНКАМИ ТЕБЕ…


Стишинками тебе я говорил
О чем-то, незатейливо-мудреном.
О том, что твой жених был очень мил,
А мать его – как римская матрона.
Что ты его прогнала за пустяк,
И вообще, все делаешь, как хочешь,
Что если ты и дальше будешь так,
То старой девой дни свои закончишь.
Но в тон моим шутливым словесам
Ответила ты ловко, что без спроса
Все делаешь, как сделал бы я сам,
Но только не стишинками, а прозой.


* * *


«Прощай!» – Мне слово кажется упреком.
Я не люблю его произносить.
И даже если на земле так много
Придется лишних миль исколесить.
По мне так, все-же, лучше «До свиданья!».
Оно лучом пронзает гладь пруда.
Я не люблю «Прощай!» как и прощанья.
И даже, если точно, навсегда.
1994


* * *


Мы с тобой – два игрока
Выиграли этот вечер.
Мы счастливые пока,
Что сумели обеспечить
Этот вечер на двоих
Со свечами и шампанским
И касаньем губ твоих
Нежным поцелуем дамским.

Даже дальний вой собак
Кажется сейчас лиричным
И сгущающийся мрак
Ночи – чем-то очень личным.
Мы с тобой – два игрока
Выиграли этот вечер,
Мы счастливые пока
И полет сердец беспечен.
1994


* * *


Взлетел самолет. Аэропорт Риги
Остался внизу, а со мной лишь ветра,
Но сердце сдавили тяжелые гири –
Я знал: ты стоишь сейчас на траве
И смотришь,
как кружится над берегом чайка.
Ты прижимаешься щекой
к старому дубу
И шепчешь ветру: «Буйствуй, качай!
Я с ним никогда уже больше не буду».
1994


* * *


Как падший царь я одинок, а может хуже,
Хотя вокруг меня людская суета.
Хоть этим вечером я снова зван на ужин,
На коем будет лучший друг и та
Блондинка, но я все-таки дичаю,
А значит и компания не впрок.
И завтра друга приглашая к чаю,
Я все равно останусь одинок.
1994


* * *


Мы с тобой молчим, как два молчальника,
Словно два надутых малыша.
Мы сидим под завыванье чайника,
Никуда на свете не спеша.
Звякнет ложка о стакан непрошено,
Будто кто-то постучит в окно.
Этим миром мы с тобою брошены.
Впрочем, нам обоим все равно.
Упадет паук, недвижно замерши –
Ниточка не даст ему упасть.
Сколько лет уже за мной ты замужем,
А все норовишь меня украсть
У клиентов, у стихов, у беганья
По делам, меня зовущим вдаль.
Хочешь, чтоб твоя лошадка пегая
Знала только тесный свой крааль.
Где-бы ты звала ее по имени,
Только я таким тебя люблю…
Не тревожься. Чаем напои меня.
Ужин сделай из любимых блюд.
А с утра, надев халатик простенький,
Радости и грусти не тая,
Нарисуй огромный мир на холстике,
Мир, в котором будем ты да я.


* * *


К тебе в окна влетают синицы
И едят твое сало из рук.
Доверяют тебе эти птицы –
Словно им и неведом испуг.

А меня не считают за друга
И на ветках напротив сидят.
Осторожные птицы, подруга,
Даже сало мое не едят.

Ты приходишь ко мне, как и прежде,
С теплым сердцем, с руками как лед.
Ты со мной не теряешь надежды,
Что зима этой жизни пройдет.

Ты подобна холодной пичуге,
Что влетела сюда сквозь окно,
Но меня посчитала за друга
И со мною сидишь заодно.

Ты – синица в руке, а не в небе,
Щебетанье и крылья мои.
Ты уносишь меня в эту небыль –
Край заснеженной мерзлой земли.

Ты - дар жизни в холодном обличье,
Искра солнца на белом снегу.
И прошу: возвращайся по-птичьи!
Я без перьев твоих не смогу.


* * *


Поезд промчался, поземку встревожив,
Вновь тишина.
Ночь опустилась на белое ложе
Снежного льна.
Звезды – огромные яркие брызги
В небе зажглись.
Дом покосился, предательски низкий,
Если-б, - за жизнь!
Он покосился за смерть неумело,
За разворот
Сердца от сердца и тела от тела.
Что теперь ждет
Эти тела и сердца с их биеньем,
С нежностью их?
Поезд промчался растерянной тенью
Был и затих.


* * *


- Почему ты не спишь?
- Я к тебе прижимаюсь,
Как к горячей русской печи.
Я хочу в ней сгореть, а по-прежнему маюсь, -
Если печь – так искры мечи.
Но меня твой огонь стороною обходит, -
Загребая руками твой пыл,
Мне прохладою служат напевы мелодий,
Что когда-то я прежде любил.


* * *


В окна у меня сегодня полночь
Бьется, как карась о сковородку.
Я сижу тобой и ночью полный,
Наливаю праздничную водку.
Праздную открытие вселенной –
Новой, остающейся загадкой.
В ней живу я как военнопленный
Под твоей, как мрамор, белой пяткой.
Сознаю какие-то задачи,
Что-то за весь белый свет решаю
И при этом ничего не значу.
Знаю – у меня есть ты – большая.
Можно пить анисовую водку,
Праздновать до самого запоя.
Биться, как карась о сковородку,
Полный этой ночью и тобою.


* * *

третья линия

Карта сайта